Двойное дно - Страница 12

Работали дружно, молча. Сначала вынесли шифоньер — он самый тяжелый. Потом за другие вещи взялись. То, что полегче и помельче, носила Инга. Да еще Маша, невесть откуда взявшаяся. Заметив ее, Федор спросил у Инги:

— А это что за помощница?

— Маша. Ты разве ее не знаешь? Я тебе, кажется, про нее рассказывала. Подружка моя. Добрейшее создание. Наши сыновья вместе учатся, вот мы и подружились.

Слышал, слышал про такую Шуклин! Действительно, Инга не раз упоминала ее в разговорах. Она работает воспитателем в детском саду. Очень любит детей. Отчаявшись вовремя выйти замуж, родила сына. И это про нее недавно доверительно сообщила ему Кузовлева: «Маша мечтает о втором ребенке. Этот, говорит, уже вырос, с ним неинтересно». А Федор тогда сказал: «Хотел бы я увидеть твою Машу. Редкостный, видать, человек! Нынче родить двух детей многих женщин не заставишь насильно. Тех, кто имеет мужей, а эта… Гляди-ка ты!..»

И вот теперь он увидел «редкостную» Машу. Невысокая, она была посправнее Инги и менее изящна. Но лицо — молодое-молодое. Ни морщинки на высоком круглом лбу. И — черные, широко открытые глаза.

Примерно в тот час, когда Шуклин, сидя в кузове грохочущего грузовика, мечтал о лете, об отпуске, в кабинет Натальи постучал высокий красивый мужчина. Одет он был в белый полушубок, на голове лоснилась шапка из нутрии. Вошел с улыбкой, как давний знакомец, едва заметно поклонился.

— Я от Дмитрия Ивановича… — И протянул Наталье записку.

Наталья смутилась — вошедший, казалось, пронзал ее взглядом. Проверила верхнюю пуговицу на кофте — застегнута ли? Вспомнила, что «молнии» на сапогах наполовину сдвинуты — жарко в кабинете. Брала записку машинально, мысли были о другом: как бы понезаметнее застегнуть «молнии».

— Разрешите присесть? — с иронией спросил Рябцев (это был он).

— Ох, извините, — смутилась Наталья, — я и не догадалась пригласить.

Рябцев снял шапку, сел. Увидев, как Наталья застегивает сапоги и пытается это сделать скрытно, он усмехнулся уголком рта. Про себя, между прочим, отметил: женщина недурна собой, что называется, в самом соку.

Справившись с «молниями», Наталья наконец облегченно вздохнула. Развернула записку, медленно прочла. А прочтя, с полминуты молчала, обдумывая ответ. Сказала официальным голосом:

— К сожалению, ничем помочь не могу. Масло у нас бывает очень редко. Когда снова поступит — неизвестно.

Рябцев облокотился на стол. Вздохнул:

— А Дмитрий Иванович так обнадеживал. Говорил, что вы все можете.

Их взгляды встретились. «До чего ж он нагло и жадно смотрит на меня! — подумала Наталья. — Как и все красивые мужчины, он напорист и беззастенчив». Но не зло подумала, благодушно: отродясь злой не была.

— Жаль-жаль, — теребил Рябцев свои пальцы. — Мне так необходимо масло! Для сестры. И Дмитрий Иванович…

— Минуточку! — не дала договорить Рябцеву Наталья и встала из-за стола. — Посидите, я сейчас…

И удалилась из кабинета.

Наталья вспомнила, что совсем недавно она видела в сейфе заведующей два флакона облепихового масла. «Энзе», — объяснила тогда заведующая. Может, уступит она эти флаконы? Несамолюбива Наталья, а приятно ей было слышать лестные слова о себе. Пусть даже их сказал Севастьянов. Но он их сказал этому мужчине-красавцу, который, наверное, о ней такого же мнения. Надо не ударить в грязь лицом, во что бы то ни стало подтвердить свою репутацию.

Заведующей, однако, на месте не оказалось — ее срочно вызвали в аптечное управление. Наталья от досады ломала пальцы рук, стоя у дверей кабинета начальницы. Что же делать? Масло она любыми средствами добудет. Заведующая — женщина с сердцем, раздобрится. Наглеца-красавца же Наталья попросит прийти к концу рабочего дня.

С этим решением она и открыла дверь своего кабинета.

Рябцев снова расцвел в улыбке, как только Наталья вошла.

— Надеюсь, вы сейчас меня обрадуете?

— Не совсем, — скупо улыбнулась в ответ Наталья. — Но есть надежда. К концу дня вы можете подойти?

— Будь моя воля, я бы от такой очаровательной женщины вообще не уходил.

— Спасибо за комплимент.

— Это — убеждение. Я умею оценивать людей мгновенно.

— Вы психолог?

— Нет, писатель.

— Писатель? А как ваша фамилия?

— Василий Рябцев. Не слышали?

— Рябцев? У нас есть ваша книга — муж на днях принес, «Половодье», кажется.

— Чуть-чуть не так. «Паводок».

— Надо почитать.

— Рад буду услышать ваше мнение. У вас, надо полагать, тонкий вкус.

— Откуда это видно?

— Вы очаровательны, хотя неброски. У всех неброских женщин тонкий вкус. Они умеют верно ценить и человека, и произведение искусства.

— Да? А я этого за собой не замечала. — Но тут же спохватилась: «Впрочем, почему это не замечала? Мне не раз Федя говорил, когда я высказывала ему свое мнение о кинофильме или книге: „Зачем ты, Наталья, пошла в фармацевтический? Ты — прирожденный критик, тебе в Литинститут нужно было поступать“. И в людях я неплохо разбираюсь, в коллективе, например, меня уважают… Ты смотри, какой он, писатель, проницательный. А как обходителен! „Очаровательная“, „тонкий вкус“… Какие слова! От Феди никогда таких не дождешься. Сухарь он у меня, как пить дать, сухарь… Должно быть, у этого Рябцева счастливая жена. С таким рядом по улице пройдешь — все женщины засмотрятся, от зависти сгорят… Мой же Федя рядом вообще не любит ходить. Или бежит так, что за ним еле успеваю, или вдруг задумается о чем-нибудь, плетется, будто три дня не ел, и тогда я его чуть ли не за рукав тащу… Ах, есть же счастливые женщины!..»

— Вы о чем-то задумались? — прервал Рябцев минутное молчание.

— О предстоящем квартальном отчете, — откровенно соврала Наталья.

— Тогда я вам не буду мешать. До вечера.

— До вечера.

Газ к дому еще не был подключен, и Инга приготовила только закуску. Прямо на газете разложила колбасу, сыр, копченую рыбу, сало, хлеб. Все это порезала не очень тонко и не столь изящно — ребята устали, проголодались, им было не до изящества. Открыла еще припасенную банку шпротов, выставила три бутылки минеральной воды, вино. Поскольку стола у Кузовлевой не было, еду поставили на табуретку и подоконник в кухне. Внесли несколько стульев, кое-как расселись. Шуклину места не хватило, и ему уступила краешек стула Маша.

— Садитесь рядом, я не кусаюсь, — сказала она.

Не успели прикоснуться к еде, как раздался звонок. Инга подхватилась и побежала открывать. Вскоре из коридора послышался мягкий голосок Михаила Михайловича Гугляра. Решили подождать, пока он разденется, тем более что все знали: он должен был вручать подарок.

Но вот появился и Гугляр, прижимая к себе обернутую серой бумагой вазу. Инга усадила его на свой стул, а сама присоседилась к Науму, который не преминул подмигнуть Федору и вслух заявить:

— Нас с Шуклиным женщины любят больше всех. Не теряйся, Федя, держи марку, — поднял он вверх указательный палец.

— Наум! — прикрикнула Инга и толкнула его локтем в грудь.

— Замолчал-замолчал, — поняв, чего от него хотят, залепетал Добромыслов.

Встал Гугляр, все притихли.

Михаил Михайлович обвел присутствующих спокойным взглядом, сказал:

— Вместе с Ингой Кузовлевой, боевой нашей журналисткой, мы с нетерпением ждали этот день. День новоселья. Коллектив редакции поручил мне поздравить Ингу с радостным событием, пожелать ей большого счастья под новой крышей. Разрешите вручить ей на память наш скромный подарок. — Гугляр поднял с пола почти полуметровую вазу, развернул ее. Свет переливался в ее многочисленных гранях, Инга завороженно смотрела на нее, не веря, что отныне эта красотища будет принадлежать ей. — Держи, — протянул Михаил Михайлович вазу Инге. — Чур, только не урони.

Инга взяла подарок, на минуту растерялась, не зная, что делать с вазой. Спасибо Науму. Он взял ее у Инги и, не долго думая, отнес в комнату — ту, что поменьше. От греха подальше. А то ненароком и разбить можно.