Двойники - Страница 18

— Но Генрих Восьмой?

— Он вполне мог пылать страстью и к небесным светилам. Результат был бы тот же. Если бы судьбы империй зависели от женщин, то никаких империй не существовало б, а жили б мы натурально в шалашах и грызли кости мамонтов…

— Позволь, но мамонты давно вымерли…

— Это фигура речи, при том — не бессмысленная.

— Но исторические примеры?

— Ты еще скажи, что курок является причиной выстрела из ружья, а не охотник вкупе с пробегающим мимо зайцем. Или скажи, что какой-нибудь Раскольников порешил старушку потому, что где-то спёр топор.

— Я этого не говорил!

— А тогда при чем здесь женщина?

— Но, дорогой мой, Бальзак, Тургенев, классический роман…

— Ты сценарист. Если в сценарии не будет дамы — его возьмут для съемок?

— Нет. Разве что это какой-нибудь «Аттила» или «Царь Пирр».

— Ну а если в романе дамы не будет, то хватит фантазии у писателя?

— А это здесь при чем?

— При том при самом. Писание романов — тяжкий труд. Ты думаешь, чтó вдохновляет писателя?

— Что же?

— Вот этого ты и не знаешь. Душа таланта — потемки. А у не-таланта — так полный мрак. А я тебе расскажу, я их, писателишек, насквозь вижу. У всех у них наблюдаю я не вдохновение, несомненное и настоящее, а комплекс солдата.

— Какого солдата?

— Обыкновенного. О чем двадцать четыре часа в сутки думает солдат?

— О чем?

— Ясно, ты в войске не бывал. А мне вот пороху понюхать довелось… О бабе солдат думает. Об ином просто не интересно, не выходит у него об ином. Уяснил?

— А-а…

Оба замолчали и, свернув на Несуглинную, направились к ближайшему трактиру.

— Послушай, — вдруг сообразил Серню.

— Слушаю.

— А не приходило тебе в голову, что у тебя комплекс сражающегося солдата? Скажем, во время рукопашной солдат вспоминает о дамах?

— Как можно, бой ведь идет!

— Вот у тебя это самое и есть.

— Да ну! Разве я в рукопашной?

— Хуже, старик. Всякая рукопашная имеет завершение, а у тебя… — Серню картинно махнул рукой.

— Что же выходит? Ты решил приравнять меня к этим писателишкам? Но только с обратным знаком?

— Так и выходит, брат.

Фомич сделал вид, что обиделся. Надулся и замолчал.

— Вот именно, с обратным, — всё более воодушевлялся Серню. — В каждом твоем сочинении не «шерше ля женщину», а наоборот, «не шерше ля женщину», или так — «лучше и не ищи», — эдакий императив. Не потому, мол, написано сие сочинение, что «она есть», а потому, что «ее нету и быть не должно»! И всё в таком роде.

— Ах ты, прохвост! — перебил его Фомич. — Ах ты, шельма! Как это ты так ловко умудрился воткнуть даму в мои произведения?

Тут Фомич сделал страшные глаза и ухватил Сценариста за лацкан сюртука.

Что поделаешь, любил он такие грубоватые шутки. И особенно — то, что знакомые, обычно, вот как, скажем, Серню, принимали его гнев за чистую монету и нешуточно пугались.

— Ну, стоит ли из-за этого ссориться, ведь мы с тобою старые друзья, и, право, эдакий пустяк… — залепетал Серню.

— Ха! Пустяк. Да за такое оскорбление порядочные люди стреляются на дуэли.

— Послушай, старина, давай лучше заглянем вот в эту книжную лавку, а? Поглядим, как твои труды распродаются. Должно быть, бойко распродаются…

Фомич сразу сменил гнев на милость, отпустил Сценариста и даже помахал тростью, словно бы в предвкушении пиршества славы.

После визита Символиста Василия с Пимом Пимским приключилась скверная перемена. Он потерял вкус к жизни. Ничто не трогало душу, ничто её не одушевляло. Не хотелось даже пить. Каждое утро он, как автомат, безо всякого интереса волочился в университет, так же вяло читал лекции, после чего отправлялся бесцельно бродить по городу. И бродил дотемна. Домой возвращаться тоже не хотелось.

Не то чтобы приват-доцент не боролся с этой внезапной и необъяснимой хандрой — один раз он честно попробовал напиться. Стало еще хуже. Пимский забросил светские визиты и некогда регулярные кутежи с дюком Глебуардусом Авторитетнейшим, своим покровителем и бессменным кредитором. Удивительно, что с ночным гостем он всё это никак не соотносил. Более того, наутро он начисто позабыл про ночного визитера. Помнил только, что ему непременно нужно что-то важное вспомнить, да вот что именно?

Вездесущий случай привел его сегодня к книжной лавке господина Требесова. Войдя туда, Пим отправился к самому дальнему стеллажу и принялся бесцельно листать книги.

Господин Требесов приходился Сценаристу Серню дядей, поэтому книги Фомича — а писал он всё больше батальные повести про Морскую войну — красовались на видном месте, но не на центральном прилавке, где вальяжно покоились тома в твердых переплетах, а на стойке справа, где были разложены книжицы в мягких пестрых обложках, выпускающиеся главным образом для народа. В том, что труды Фомича не разделили общей радости солидных трудов, барственно взирающих на них, сирых, с главного прилавка, был повинен сам Фомич. Именно он, соблазненный предложением издателя, сулившего минимальные затраты при быстром и несомненном барыше, согласился на мягкие обложки и разрозненные книжицы, — по одной на каждый опус.

По правде сказать, Фомичу это было, в общем-то, безразлично, книги про Морскую войну пользовались в народе не меньшим спросом, чем, скажем, получастушечные стишки модного «крестьянского» поэта Небраскова. Но сегодня он поймал кураж и потому решил продолжить представление.

Начал он негромко:

— Что ж, дружище, выходит, я никому и не нужен?

— Отчего ж, — отвечал Серню. — Видишь ли, твои книги покупает народ всё больше малообразованный…

— А где же высокообразованный народ? Отвечай, милейший, — возвысил голос Фомич.

— Да известно где — вон у того прилавка.

— А почему же тогда, я тебя спрашиваю, мои книги здесь, а не там? Отчего, спрашиваю я, проистекла такая нелепость?!

— Да ведь ты сам пожелал, чтобы их печатали в мягкой обложке да на серой бумаге, ты сам…

— Я?! Да как ты смеешь обвинять меня! Я писатель, и мое дело — писать, а не издавать и по прилавкам раскладывать! Ясно?

— Но ведь ты сам…

— Опять я?!

Пим Пимский был большой любитель подобных сценок, но теперь, глядя из своего угла, лишь равнодушно скользил взглядом по лицам двух спорщиков, один из которых показался ему смутно знакомым. А видел он его в павильоне Ивана Разбоя, на съемках, но сейчас не узнал.

— Думаешь, я не заходил в эту лавку? — всё распалялся Фомич. — Вчерашнего дня, между прочим, заходил. И что же? Вон там, — он указал на центральный прилавок, — лежал двухтомник какого-то Верова. Что за Веров такой, никто не знает. А сегодня его уже нет! Изволь видеть — нет!

Ситуацию на главном прилавке Фомич успел оценить, ещё когда только вошел в магазин.

Он снова схватил Сценариста за лацкан сюртука и чуть ли не ткнул носом в прилавок. После чего развернулся и размашистым шагом пошёл из лавки прочь. Серню грустно потеребил свою фуражку и поплелся следом.

Между тем при словах «какого-то Верова» стоявший у прилавка человек поднял голову и приват-доцент узнал дюка Глебуардуса Авторитетнейшего. Тут уж, несмотря на свое плачевное состояние, Пимский удивился.

Дюк Глебуардус, разумеется, любил показать себя либералом, не чуждым простой жизни, да он и в самом деле не чуждался её. Потому носил он серый недорогой костюм, обычно с черным узким галстуком. Из рубашек же предпочитал хлопковые. Но книги всегда просматривал дома, у себя в кабинете, куда ему на выбор доставляли их приказчики от издательств. И встретить его в книжной лавке было делом совершенно внезапным.

— Признаться, удивлен. Какими судьбами, дюк? — произнес Пимский, подойдя к прилавку.

— По твоей милости, — усмехнулся дюк и, внимательно поглядев на Пима, добавил: — Разве не припоминаешь?

Пимский не помнил своих переходов во сне в другой мир, поэтому забеспокоился, решив, что когда-то по пьяному делу просил дюка о какой-то услуге, а теперь позабыл.