Двойники - Страница 13

Кириллу и в эту ночь снился иканийский рыцарь. В этих снах Кирилл забывал о себе и становился Мастером Ри. Но, в отличие от реального катанабуси, он не переживал той глубины чувств — мук ли, радости ли, потому что жизнь странствующего рыцаря была всё же жизнью странствующего рыцаря, и как бы они не были связаны, каждый должен был пройти свой жизненный путь.

Но неведомая сила, овладевшая Мастером Ри в колдовском лесу, бумерангом ударила и по Кириллу Белозёрову. Он не был катанабуси, и не мог он сопротивляться чужой беспощадной воле, вынырнувшей из чужого мира, сопротивляться этому чувству бессмысленности всего сущего. Он лишь закричал, заметался в постели, пытаясь скинуть с себя оковы сна, но они держали крепче самого крепкого железа.

И вдруг он оказался в пустоте. Это была не пустота теплой ночи, не пустота космического пространства. Абсолютное ничто смотрело на Кирилла, и он ощутил взгляд, исполненный холодной злобы. Не было ничего в мире, кроме этого взгляда, этой злобы. Он снова закричал в тщетной попытке освободиться. «Велика моя власть, и ты в моей власти», — говорил взгляд.

Кирилл не слышал, как Алла, отчаявшись привести его в чувство, набирала номер телефона скорой помощи. Он был на грани, отделяющей жизнь от смерти.

Он летел на космическом корабле. Сидел в рубке и смотрел на экраны. На экранах блестели немигающие звезды, множество разноцветных, сияющих светил. И казалось, что звезды — это догорающие костры, это тлеющие руины домов, это коптящие и вздрагивающие от порывов ветра факелы в темном подземелье. А пространство — огромное и прожорливое чудовище, навеки поглотившее его корабль-песчинку. Пульт управления, и тот, казалось, мигал и переливался сполохами тревоги.

Прямо по курсу — зеленая планета, цель его долгого странствия. Он сбросил скорость и повел корабль на посадку.

Звездолет снижался, а планета уже менялась.

Нет, не двигатели обезображивали ее. Что-то происходило с самим миром: белоснежные горные вершины становились призматическими надгробными глыбами, радостно-зеленые верхушки холмов превращались в угрюмые безжизненные плеши. Деревья расплывались корявыми тягучими тенями, кусты рассыпались на биллионы копошащихся насекомых, бессмысленно нагребающих по крупицам кучи смолянисто-черного, едко дымящегося песка, возникшего там, где только что колыхался бархатный ковер серебристо-жемчужных и изумрудных трав.

Корабль оказался на острие чудовищного меча, беспощадно падавшего на эту зелено-голубую планету. Враждебная реальность, несомая кораблем Кирилла, вторгаясь в чужой мир, превращала его в нечто ирреальное, в мертвенно-спящее подобие живописи Сальвадора Дали. Звери превращались в пляшущих монстров, реки и озера становились желеобразными наледями или гигантскими свинцовыми лоскутами тяжко всплывали в небо, оставляя земле черные раны котлованов. Стая красивых розовых птиц обернулась сонмищем членистокрылых, которые, лениво помахивая уродливыми перепонками, покрикивая тухлыми голосами и алчно поблескивая глазами, увязались за кораблем.

У него был выбор — посадить корабль, навсегда превратив этот мир в могилу, или улететь прочь, и будь что будет.

Он принял решение — звездолет начал набор высоты. И членистокрылые, оставшись позади, снова превратились в красивых птиц. Планета снова оделась зеленой листвой, чистыми реками и озерами, белыми шапками ледников.

Но возникло оно. Оно не могло принадлежать этому миру, оно было вообще вне всякого мира. Его не должно было быть здесь, не могло оно встать на пути корабля. Но оно встало, и его невозможно было избегнуть.

И был скрежет металла и грохот взрыва. Обломки корабля падали в зелень, снова превращая ее в смутный бред, на этот раз — навсегда.

Врачи приехали вовремя. Искусственное дыхание, непрямой массаж сердца, дефибриллятор. Остановившееся сердце забилось вновь. Карета скорой помощи мчала Кирилла по ночному городу.

А он, с головы до ног закованный в тяжелый доспех, нёсся верхом на драконе по выжженным дотла просторам. Он знал, что должен успеть кому-то помочь, и дракон мчал быстрее стрелы. Низкое рубиновое светило разливало кровавый сумрак, обугленные останки деревьев под ударами крыльев дракона рассыпались в прах. Казалось, облако пыли за спиной всадника растянуто угасающим временем на многие мили.

Вдалеке возник столб смоляно-черного дыма. Это горел окруженный врагами лагерь. Кирилл спешился и выхватил меч. Устоять перед ним не смог бы никто.

Лагерь защищала лишь баррикада из массивных телег. Телеги горели.

Дракон изрыгнул пламя, враги, какие-то низкорослые гоблины, трусливо расступились, путь стал свободен. Сейчас он выведет друзей из огненного кольца, и — спасены.

В тот же миг из ниоткуда вынырнул он.

Он был холодом самой студеной, не знающей рассветов, ночи. Его нельзя было миновать или победить. Кирилл замер с поднятым мечом, и сотни стрел, копий и клинков пробили его доспех.

Тем, ради кого он вступил в бой, надеяться было больше не на что: Кирилл Белозёров умер.

Дефибрилляция, еще дефибрилляция, инъекция адреналина. Остановившееся сердце забилось вновь.

Потом он был горноспасателем, ангелом со сломанным крылом, еще кем-то…

И вдруг всё закончилось. Кирилл открыл глаза и увидел лицо склонившейся над ним жены. Она что-то говорила, но он ничего не мог разобрать.

Он лежал на койке, в палате интенсивной терапии, в отдельном боксе. От руки тянулась змейка капельницы, мерно пикал кардиометр.

Пожилой профессор, местное светило кардиологии, которого Алла своим звонком подняла среди ночи прямо с постели, вывел ее в коридор.

— Леонид Анатольевич, что вы скажете?

— Голубушка, я могу сказать одно, сейчас он вне опасности. Но если вы спросите, встречался ли я с подобным в своей практике, отвечу честно — случай уникальный. Рефлекторная остановка кровообращения, причем несколько раз, без видимых причин… Сердце-то ведь здоровое. Пять запусков подряд выдержало… Не знаю, не знаю… — Профессор развел руками. — Никаких органических нарушений нет. Уверен, если до утра эти странные приступы не повторятся, всё будет в порядке. Полу́чите своего мóлодца живым и здоровым. Но недельку подержим, понаблюдаем. Так сказать, от греха подальше.

Когда Кирилл проснулся, первое, что он произнес — неразборчиво, плохо выговаривая слова, — была странная, на взгляд Аллы, фраза:

— Вера — это когда выталкиваешь этот мир к Богу.

Мастер Ри очнулся, когда женщина подошла и села на краешек кровати. Низкий потолок, закопченные дубовые балки, треск поленьев в камине; лучи света пятнами лежат на стенах. Тихо. Пахнет знакомым с детства — сдобой.

Он взглянул на женщину. Русоволосая, то ли молодая, то ли нет; смотрит серьезно, а в уголках губ прячется улыбка. Ему показалось, что он знает ее, словно бы встречал когда-то, словно бы знал ее всегда.

В руках она держала кружку. Он хотел приподняться, но понял, что не в силах оторвать голову от подушки. Тогда он закрыл глаза, и пришло воспоминание.

Это было летом десятого года его жизни. В то утро он проснулся рано, собрался идти в лес — вырезать из орешника удилище. В доме царил тот самый аромат сдобы и еще чего-то неуловимо знакомого, что бывает только в родном доме и только в детстве. Тихонько встал, проскользнул в кухню, где уже хозяйничала мама, и, взяв нож, вышел из дому.

Он шел по лесной дороге, придирчиво вглядываясь в заросли орешника, росшего по обе стороны, — ведь удилище должно быть и ровным, и длинным, — когда впереди послышался мерный стук копыт. Он отступил с дороги, из-за поворота выехал всадник, верхом на исполинской, как ему показалось, лошади. На всаднике был алый плащ с белой подкладкой, у луки седла — копье, за спиной, в ножнах — длинный меч. Лучи утреннего солнца пробивались сквозь листву, и по плащу, по плечам всадника прыгали солнечные зайчики, а длинные волосы, казалось, испускали сияние.