Двоедушник - Страница 1

© Рута Шейл, 2016

© М. Козинаки, фотография на обложке, 2016

© А. Лисин, модель на обложке, 2016

© ООО «Издательство АСТ», 2017

Сидит на ступенях. Смотрит в стену. Точнее, в то, что от нее осталось. Желтая штукатурка. Остатки лепнины. Полуколонны в сколах и трещинах.

Горело здесь все, что ли? Рухнувшие перекрытия черные, словно покрытые копотью.

Вслушивается. Медленно встает. Тянется за оружием.

Он позвал их, и они пришли. Всегда приходят.

На этот раз двое. В спецовках или униформе, как у пожарных. В темноте не различить.

Секунда на то, чтобы принять решение. Две – на прыжок.

Он сбегает вниз по остаткам лестницы, когда ступеньки обрываются, перемахивает через перила.

Кусок арматуры и самодельный нож против двух его кистеней.

Он мог бы покончить с этим очень быстро, но нарочно не торопится.

Цепи в его руках набирают скорость. Сам не двигается. Только кисти. Как на тренировке. Ничего нового.

Лунный свет играет на металле. Стремительно вращающиеся цепи образуют два серебристых круга.

К нему невозможно подобраться. Те двое, кажется, тоже это понимают. И не пытаются.

И вдруг – скользящий шаг вперед, еще один – в сторону. Между ними – поворот, замах. Арматурина с лязгом откатывается в угол. А тот, кто ее держал – бесшумно, – к стене. Другой на его месте, наверное, умер бы. Но этот и так мертв. Снова вскочил, метнулся в центр зала – и был отброшен с накрепко стянутыми цепью запястьями.

Вторая по-прежнему рассекает воздух.

Я знаю, что будет дальше. Просто чувствую. Игни, черт. Прекрати. Не делай этого!

Конечно же, он делает. Вскидывает левую руку вверх – жест приветствия, адресованный мне, – и следом молниеносно обхватывает ладонью лезвие направленного в него ножа.

На-ме-рен-но!

Не могу этого понять. Он должен, ДОЛЖЕН чувствовать боль! Мы не слишком-то разные. Оба – телесны, материальны, осязаемы… Не знаю, как еще выразиться.

Должен… Но он не чувствует. Даже в лице не изменился. Сделал то, что хотел, – теперь расправляется с ними, быстро и методично.

Я просыпаюсь не сразу. Проходит достаточно времени, чтобы постельное белье пропиталось кровью.

Едва открыв глаза, ругаюсь в полный голос, дую на рассеченную ладонь и пулей вылетаю из постели в поисках аптечки. При этом бьюсь затылком о второй ярус кровати. Никак не привыкну.

Как я и подозревал, аптечки здесь нет.

Хватаю первое попавшееся полотенце – кажется, соседское, – наматываю на руку, стараясь не рассматривать рану. Не смотрю, но чувствую. Похоже, все плохо.

Босиком бегу в ванную комнату, хлопаю дверью перед носом менее расторопного соседа по общаге. Отбрасываю ткань и сую ладонь под холодную воду.

Правой рукой нащупываю забытую кем-то пачку сигарет. Тащу одну зубами, так же вслепую нахожу зажигалку. Пальцы не слушаются. Наконец затягиваюсь и выпускаю дым в потолок. Губы дрожат.

Несколько раз ко мне пытаются вломиться разъяренные товарищи по несчастью, в смысле по этой дыре, которую кто-то придумал называть хостелом. Я помалкиваю. Только вода шумит.

Сигарета заканчивается. Беру вторую. Машинально думаю о том, что кровь тоже скоро закончится.

Кисть руки онемела. Хоть гвозди вколачивай.

– Тох, Тоха! – Моя девочка. Ну наконец-то хоть что-то обнадеживающее! – Ты, что ли, там застрял?

Продолжая держать под струей воды раненую руку, здоровой тянусь к щеколде.

Шанна врывается в мое табачно-кафельное убежище решительно, как коммандо, разве что через голову не кувыркается, и приносит с собой струю свежего воздуха оттуда, со светлой стороны мира.

– У-у, – произносит она, с ходу оценив серьезность ситуации, и снова запирает дверь. Закрывает воду, машет, отгоняя дым от лица.

В коридоре гремят гневные вопли соседей. Но через мгновение все дружно заткнутся и начнут ловить каждый звук, доносящийся отсюда.

– Дай сюда. Гадость.

Шанна вынимает из моих пальцев недокуренную сигарету и гасит ее в моей же крови на дне раковины. Символично.

Затем берет меня за руку. Ничего не чувствую. Тотальная анестезия.

– Боль-хвороба из чужого короба…

Интересно, за дверью это слышно?

Пробивающийся сквозь щели свет дает мне возможность видеть ее затылок с коротко остриженными волосами, очертания скулы и кончик носа.

Холод понемногу отступает. Шанна шепчет и поглаживает мою ладонь. Я закрываю глаза. Ее руки теплые и мягкие. Украдкой наслаждаюсь ощущением. Знаю, что нельзя, но до той грани, за которой не смогу остановиться, еще далеко. Можно потянуть время.

Шанна тонкой струйкой пускает воду, набирает ее в горсть и смывает со стенок раковины доказательства моей смертности.

И все еще держит меня за руку.

Просто держит. Ничего особенного.

– Передай своему Игни, что я убью его, если он еще раз так сделает, – шепчет она сердито.

– Он ведь уже мертвый, – шепчу в ответ.

– Все равно.

От звука наших голосов в полутемной ванной и от того, как Шанна поливает водой мою ладонь, чертова грань приближается совсем уж резко.

– Больше не надо, – говорю я дурацким хриплым голосом.

Это «больше» натягивается между нами невидимой колючей проволокой.

Шанна тут же отдергивает руку.

– Чеши на кухню. Завтракать будем.

Она больше не шепчет. К счастью.

Мы появляемся в коридоре вместе с клубами табачного дыма, словно огнеборцы после удачной битвы со стихией.

Оваций не последовало. Никого нет. Видимо, соседи плюнули, решив, что мы застряли надолго.

– Переоденусь только, – говорит Шанна и направляется к своей комнате. Уютная и теплая даже в своей мешковатой пижаме. Сейчас сменит ее на широченные штаны и какую-нибудь растянутую водолазку с длинными, как у смирительной рубашки, рукавами.

Не потому, что ей нравится так выглядеть, а потому, что не хочет меня провоцировать.

Так и неспровоцированный, я тоже двигаю к себе. За тапочками.

Потом иду в кухню. С водолазкой угадал. Вместо штанов – джинсы. Размером с парашют.

Шанна суетится у плиты. Я терпеливо жду.

– Деньги закончились, бро, – говорит она. – Скоро и этот клоповник не потянем.

Ненавижу это «бро». Но терплю.

– Может, дернем в центр? – продолжает она. – Там я смогу подзаработать. Продержимся до тех пор, пока у тебя заказы не появятся.

В ее голосе сквозит лютая тоска по нормальной жизни.

– Давай, – говорю. – Мне, в принципе, пофигу.

Поворачивая руку, разглядываю ладонь. Даже шрама не осталось.

Шанна ставит передо мной тарелку с яичницей и отворачивается, чтобы вымыть сковороду. Задирает водолазку, скребет ногтями поясницу. Со своего места я отчетливо вижу, как на ее коже проступают мурашки.

Снова захотелось курить.

Пялюсь в глаза яичнице. А она – в мои. Протыкаю вилкой желток. Яичница плачет одним глазом. Он растекается по белой тарелке пятном, похожим на Апеннинский полуостров.

Пахнет растворимым кофе, общажной кислятиной и безысходностью.

Управившись со сковородкой, Шанна садится на стул с точно такой же, как у меня, тарелкой.

– Паркинсончик словил? – усмехается она, аккуратно разрезая яичницу ножом, будто на обеде у английской королевы.

Вилка в моей правой и правда мелко подрагивает.

– Пусть уж лучше меня, чем кого-то другого.

Невероятно, но она действительно понимает, о чем я.

– Игни вообще в последнее время притих. Даже подозрительно. Людей не трогает. Достается только Есми. И тебе.

– Сплюнь. – От одной только мысли тремор перекидывается на левую руку и, кажется, веко начинает дергаться.

Молча жуем. Солнце щедро заливает замызганные стекла. Каждый волосок на голове Шанны словно светится изнутри.

У нее очень тонкие пальцы. Наверное, у всех скрипачей такие.