Двое (Рассказы) - Страница 4

— Капитан-лейтенант, -закричал я, показывая Снежкову на провод. — Да посмотрите же!

— Я знаю это уже две минуты, — сказал Снежков. — Мы освободились и лежим на дне. — И, подойдя к Митрохину, спросил: — Ну, как?

Митрохин повернул к нему лицо, сжатое наушниками.

— Они сторожат нас, — сказал он.

Лицо Снежкова позеленело от удушья. Зеленый, с синими губами, с красными белками глаз, он сейчас вовсе не казался таким молодым и не был похож на переодетую девушку.

Я боялся, что он вот-вот упадет.

Но он не упал.

— Ну? — спросил он Гусейнова. — Что скажешь, штурман?

— Вздохнуть и умереть, — прошептал Гусейнов.

— Умереть? Зачем умереть? — спросил Снежков. — Пусть лучше они умирают.

И вызвал к себе орудийные расчеты.

А дальше все случилось так быстро, что я не успевал понимать, что происходит.

Моторы наши снова работали, и мы шли вверх. И сразу, чуть зашумели моторы, одна за другой взорвались три бомбы. Но мы продолжали подыматься, и по легкому покачиванию я понял, что мы вышли на поверхность.

Люк распахнулся мгновенно. И хлынувший оттуда воздух, влажный, холодный, свободный, живой, был так сладок, что за каждый глоток его можно было отдать жизнь.

Снежков первый выскочил на палубу, за ним поднялись артиллеристы, и желание, чтобы необычайный этот воздух охватил меня со всех сторон, было так сильно, что я тоже поднялся по трапу вслед за ними.

Я снова увидел небо, вражеский рейд, далекие домики, низкие берега шхер и три сторожевых катера.

Они неслись к нам с трех сторон, вздымая белые буруны, и орудия их гремели, и снаряды их подымали вокруг нас над водой высокие белые смерчи, перемешанные с бурым дымом. И тот катер, который был к нам ближе всех и загораживал нам выход в открытое море, начал разворачиваться бортом, чтобы ударить по нас из кормовых своих орудий. Он подставил нам свой борт, и сразу же наши орудия грянули, и черное облако дыма скрыло его.

Когда облако это рассеялось, катера на воде уже не было.

Мы неслись между островами, и с островов в нас стреляли, и два катера гнались за нами, стреляя. Но мы проскочили узкое горло пролива, и, когда море раскрылось перед нами во всю свою ширь, Снежков увел нас всех вниз, и лодка погрузилась, и катеры потеряли ее.

— Дайте мне чаю, — попросил Снежков садясь.

И когда торпедист Сережа принес ему крепкого, почти черного чаю, он вдруг весело-весело посмотрел на меня серыми глазами и спросил:

— А капитан Немо пил такой крепкий чай?

Но я не ответил. Теперь мне не понравилось, что он хочет быть похожим на капитана Немо. Теперь я уже думал, что капитану Немо далеко до него.

Конечно, он не очень красив.

Шерсть на нем свалялась, одно ухо торчит кверху, другое висит, и бегает он как-то боком — следы задних ног сантиметра на два правее передних. Порода? Какая там порода! Ни о какой породе не может быть и речи. Вернее, пять-шесть собачьих пород вместе. И все-таки не надо забывать, что с начала войны у него уже шестьдесят восемь боевых вылетов.

Если хотите знать подробности, обратитесь к начальнику строевой части полка старшему лейтенанту административной службы Сольцову. Сольцов все записывает, у него точнейший учет всех боевых действий каждого экипажа. На Кайта он тоже завел особый листок, только хранит его не в несгораемом шкафу вместе с остальными документами, а в своем личном ящике письменного стола. В этом листке вы можете увидеть, сколько за те боевые вылеты, в которых участвовал Кайт, уничтожено немецких танков, сколько потоплено транспортов, сколько разбито мостов и железнодорожных эшелонов, сколько подавлено батарей, сколько рассеяно и истреблено вражеской пехоты. Вы, конечно, можете сказать, что никаких тут у Кайта заслуг нет, потому что летал он только в качестве пассажира, и будете правы. Однако все-таки любопытно отметить, что собака принимала участие в таких великих делах.

Кайт вырос на аэродроме, среди самолетов, и привык к ним, как собака пастуха привыкает к коровам. Он нисколько не боялся шума и грохота моторов и отлично умел обращаться с самолетами — сторонился, когда они шли на посадку, чтобы не попасть под колеса, и знал, как встать при взлете, чтобы его не сбил с ног ветер винта.

Он родился незадолго перед войной, и вся жизнь его прошла на войне. Он понимал, что такое оружие, нисколько его не боялся, но был разумно осторожен. Когда оружейники испытывали на аэродроме пулеметы своих машин, Кайт умел отойти в такое место, где случайная пуля не могла задеть его. Когда немецкая артиллерия обстреливала аэродром, Кайт заходил в землянку, под укрытие, но делал это без всякой паники, спокойно, с чувством собственного достоинства.

На аэродроме было много автомашин, и он очень любил в них ездить. Когда летчики отправлялись на полуторатонке к своим самолетам, он бежал рядом и лаял до тех пор, пока его не подсаживали в кузов. Но больше всего на свете он любил ездить в «эмке» своего хозяина на охоту за вальдшнепами.

Предки Кайта, вероятно, нередко принимали участие в охоте, но ни одному из них не приходилось охотиться так, как Кайту. Мало кто знает, что такое охота на автомобиле. Но у нас на аэродроме этот род охоты был очень распространен.

Изобрел его хозяин Кайта капитан Кожич. Маленький, крепкий, узловатый, с черными глазами и черными франтовскими усиками, он становился на крыло «эмки», держа пистолет «ТТ» в руке. Друг Кожича, инженер-капитан Морозов, садился за руль, Кайт садился рядом с Морозовым. И они неслись по огромному пустынному аэродрому, по высокой, некошеной сентябрьской траве.

Не знаю, почему в ту осень было у нас столько вальдшнепов. Быть может, потому, что здесь, в прифронтовой полосе, за ними никто не охотился, или потому, что несмолкаемый грохот грандиозной битвы выгнал их из привычных лесов и полей и заставил переселиться сюда, к нам, в ближайший тыл. Целыми табунами ходили они по траве, тяжелые, разъевшиеся, ленивые.

Заметив вальдшнепов, Морозов гнал машину прямо к ним. Кайт подымал свое острое левое ухо — правое у него отчего-то плохо подымалось и всегда висело. Капитан Кожич ленивым и небрежным движением руки подымал пистолет. В этой небрежности и заключался главный шик — капитан Кожич был лучший стрелок в дивизии и гордился этим. Небрежно подымалась рука, щурился черный глаз, и раздавался отрывистый гулкий выстрел. Вальдшпепы неохотно взлетали и пестрой стаей неслись над травой. Одна птица оставалась в траве. Морозов резко, со всего хода тормозил машину.

Тогда наступала очередь Кайта. Морозов приоткрывал дверцу, и Кайт выскакивал. Вытянув хвост, большими прыжками мчался он к птице. В трех-четырех шагах от нее он внезапно останавливался, припав всем телом к земле. Он медленно подползал к ней на брюхе, словно она могла улететь. Потом бросок вперед — и он осторожно схватывал ее пастью, стараясь не помять ни одного перышка.

С птицей в пасти мчался он назад, к машине, и ложился перед Кожичем в траву, махая поднятым хвостом и глядя ему в глаза. Это был хороший взгляд, полный не раболепия, а дружеского лукавства: мы, мол, с тобой приятели, и мне удовольствие — оказать тебе услугу. Кожич нагибался, брал птицу и небрежно похлопывал Кайта по морде.

Кайт и Кожич были неразлучны. Если где-нибудь заметите вы Кайта с поднятым кверху мохнатым хвостом, значит, сейчас же появится здесь и Кожич. Если Кожич посетит землянку своих техников и мотористов, значит, сейчас же раздастся скрип когтей под дверью, дверь откроется, и войдет Кайт, поочередно обнюхивая ноги каждого. Если Кожич играет в шахматы, Кайт сидит тут же на полу и не сходит с места, как бы долго ни тянулась партия, и только громко постукивает хвостом но полу.