Дверь № 3 - Страница 8

Отвлечься от мыслей о матери оказалось не так уж трудно: я никак не мог забыть о Лоре – как о больном зубе, который то и дело трогаешь языком. Она была не просто очередной пациенткой, а каким-то наваждением, роковым шифром, который я был полон решимости разгадать ради нее и ради меня самого. То, что начиналось просто как тайна, очень быстро стало настоящим низвержением в ад.

Как она могла сидеть у меня в кабинете среди переполненных пепельниц, недописанных бумаг, криво висящих репродукций и груд использованных пластиковых стаканчиков, поигрывать пыльными листочками моих комнатных цветов и беззаботно, без всяких эмоций рассказывать о таких ужасных, чудовищных вещах?

«Своего земного отца я видела только в одной короткой ленте видеопамяти, которую они сняли. Он был лысый, в подтяжках, сидел парализованный в кресле вроде зубоврачебного и бессвязно бормотал, как в бреду. Они что-то делали с его телом».

«Это трудно даже назвать изнасилованием. Они были как дети, играющие во взрослые игры. Занимались мной по очереди, с разными фаллическими имитаторами. Металлические самые неприятные, те, что из пластика, – лучше. Смех один: они даже пытались издавать звуки, как при сексе. Голоса у них тоненькие, совсем птичьи, в общем, все очень потешно».

«Куклы у них совсем не получались. Глаза и рот еще туда-сюда, а вместо волос – просто пучок проволоки, я палец даже раз обрезала. Они вообще не представляют, насколько важна кожа, прикосновения, чувство осязания».

«Представьте, что вы пытаетесь понять, что такое музыка, не имея ушей. Вот и они примерно такие же, как будто родились без некоторых органов чувств. Очень неуклюжие. Если вы им нужны, просто хватают. Сжимают руку изо всех сил и даже не понимают, что это больно, пока вы не закричите, а тогда пугаются и сажают вас в комнату снов на целый день или больше».

«Они только и делают, что спят. Неподвижность – их нормальное состояние. Иногда мне казалось, что они меня просто не замечают, потому что я двигаюсь слишком быстро. Ну, вы понимаете – как крылышки у колибри».

Как крылышки у колибри. Каждую нашу встречу она изводила меня своими историями, жуткими, странными, полными невероятных подробностей. Рассказывала легко, небрежно, словно такие вещи случаются сплошь и рядом, и это делало то, о чем она говорила, еще страшнее. Слушая, я весь сжимался и, как ни странно, чем дальше, тем больше страшился выздоровления своей пациентки, ибо если эти «пришельцы» – всего лишь ложная память, некий щит, ограждающий ее психику от глубинной травмы, то какой же реальный ужас может прятаться под такими фантазиями!

Никогда не забуду одного мальчика, которого я консультировал. Ему было семь лет, и все семь он провел в ящике в темном подвале. Кормили его через щель. В конце концов его родителей разоблачили. Один покончил с собой, другого посадили. Мальчик вел себя очень робко и все время щурился от света. Глядя на меня, он заискивающе улыбался и был искренне удивлен и благодарен любому знаку внимания. В мою задачу входило помогать ему психологически в течение первого года опеки. Не имея никаких навыков, положенных ребенку его возраста, он тем не менее оказался способным учеником и быстро прогрессировал. Через полгода мой ученик уже вовсю смеялся, рисовал и даже пел песни. Все шло замечательно, пока до него вдруг не дошло, что все остальные дети росли совсем не так, как он – в темноте. Ужас от этого открытия, которое мальчик сделал, увы, благодаря мне, так ошеломил его, что он – не знаю даже, как сказать, – просто рассыпался на части на моих глазах и больше уже не приходил. Я его хорошо понимаю.

Недели проходили одна за другой, а я все бился над диагнозом Лоры. Все мои профессиональные инструменты лежали наготове, по так и не пошли в ход. Мой любимый синий карманный справочник Американской медицинской ассоциации, настоящая библия психотерапевта, был затерт до дыр и оказался совершенно бесполезным. Пытаясь квалифицировать симптоматику нарушений, я метался вверх-вниз по логическому дереву решений, словно обезьяна в поисках фруктов, но так и не пришел ни к чему определенному. Вокруг были лишь обломанные ветви, которые никуда не вели.

В моих внутренних дискуссиях воображаемым оппонентом всегда была Нэнси. Она и в самом деле была экспертом в подобных вопросах, поскольку часто выступала на суде по вопросам о невменяемости подсудимых. Там мы, кстати, и познакомились. Я имел честь выступить в качестве свидетеля-эксперта, поскольку мой шеф в тот раз чем-то отравился и не мог приехать. Нэнси тогда разделала меня под орех. Я испытал такое унижение, что так никогда и не решился повторить подобную попытку. С тех пор так и повелось: как только у меня появляется особенно трудный пациент, я сразу же мысленно моделирую дискуссию с Нэнси.

– Пограничный случай? – спрашивает она, подняв бровь.

– Нет, – решительно качаю головой.

– Расстройство личности?

– Это можно сказать о любом пациенте. Возможно.

– Подавленность?

– Не замечал.

– Депрессия? Маниакальное состояние? Экспансивность?

– Ничего подобного.

– Профессиональные дисфункции?

– Она вообще не работает. Имеет независимые средства.

– Всегда подозревала, что богатые – психи, – ухмыляется Нэнси. – Это утешает. Признаки бреда, галлюцинаций?

– Разумеется.

– Ага. Смотрим психотическую ветвь… Галлюцинации на протяжении месяца и больше?

– Да.

– Навязчивые слуховые или зрительные галлюцинации?

– Скорее вторичные. Но если воспоминания о детстве на другой планете считаются, то да.

– Бредовая дезориентация? Шизоидность?

– Первое – да, второе – нет. – Я вздыхаю. – Такая гибкость мышления вряд ли совместима с шизоидностью.

– Гибкость?

– Шизофреник невероятно конкретен. Ты его спрашиваешь: «Как спите?» Он отвечает: «Лежа». – Я устало потираю лоб. – Тем не менее уже теплее. Смотри «шизоидный тип».

Нэнси прилежно листает синюю книжицу.

– Так. Вот что тут написано. Симптомы должны соответствовать по крайней мере четырем из следующих пунктов. Один: устойчивые эксцентричные идеи…