Дверь - Страница 13

– Господи, что это на тебе?

А Сараев сказал:

– Ничего. Не обращай внимания.

А насчет сохранности своей квартиры Сараев не беспокоился, так как там без него ничего не могло произойти плохого благодаря бронированной входной двери.

И Вениамин послушно лечился и позволял себя колоть, понимая, очевидно, что мучают его по необходимости. Единственно только смотрел он прямо в глаза Марии и Сараеву, а они этого не выдерживали и отводили, пряча глаза, взгляды.

Но на четвертый день лечения уколами Вениамин попросил есть и начал принимать пищу, а пить он уже и раньше пил. И поел он каши овсяной, геркулеса. Мария ему сварила негустой каши, добавив в нее вареного мяса, на мясорубке прокрученного, и он поел этой мясной каши, слизывая ее у Марии с руки. И воды попил теплой кипяченой. Но под себя ходить Вениамин продолжал, ничего не чувствуя. Он и хвоста своего не чувствовал, и хвост висел у него мертвый и парализованный. Правда, врач, Света ее звали, сказала по телефону, что раз выжил он и до сих пор не умер, все станет на места и образуется. Только требуется для этого время и терпение.

– Потому что, – сказала, – у него крестцовый отдел поврежден в результате травмы, и все это характерные последствия данного повреждения.

Ну и сказала она, что Вениамину нужен полный покой и нельзя подвергать его никаким стрессовым нагрузкам. А у них и так была тишина в квартире кладбищенская, и даже дети в дни тяжелого состояния Вениамина не шумели, а вели себя тише воды. И в понедельник, когда прямая опасность для жизни миновала Вениамина окончательно, Мария пошла на работу, дети – в школу, и с

Вениамином остался Сараев сам, так как ему на работу идти не надо было целых еще три недели. И все эти три недели он жил у

Марии, и утром, когда они, Мария с детьми, уходили, Сараев готовил какую-нибудь еду на всех и убирал за Вениамином, и мыл его, и стирал его перепачканные пеленки, делая все это без никаких отрицательных ощущений и чисто механически. Потом около двух часов дня возвращались из школы дети, и Сараев их кормил, и они либо уходили на тренировку, либо садились за свои уроки.

Потом приходила Мария, и Вениамин выходил ее встречать к двери, так как он через две недели стал уже самостоятельно передвигаться по комнате и ходил, чуть вывернув левую ногу и волоча хвост по полу. И Мария не раздеваясь брала его за передние лапы, поднимала к лицу и говорила:

– Моя ты курица, – и долго с ним целовалась.

А Сараев стоял с ними рядом и ощупывал входную дверь, как будто в первый раз ее видел, и говорил Марии:

– Почему у тебя дверь такая слабая? Надо железную установить.

А Мария, продолжая лобзаться с Вениамином, говорила:

– Зачем?

А Сараев говорил:

– Затем, чтоб зла тебе не могли причинить. Тем более у тебя дети в доме.

И Мария ставила Вениамина на диван, и он ковылял в угол, где ему была постелена теплая пеленка, а Мария говорила:

– Ты, Сараев, свихнулся на железных дверях.

А Сараев говорил:

– Ничего я не свихнулся, – и еще говорил, что, если ты сама себя не защитишь, никто тебя не защитит. А по вопросу двери, говорил, я могу договориться с Лагиным.

И он шел разогревать ужин для Марии, а она тем временем переодевалась, выкладывала из сумок принесенные продукты и так далее и тому подобное.

А поужинав, Мария возилась с Вениамином и с детьми, а Сараев сидел без дела, напевая беззвучно свою частушку, и чувствовал себя лишним человеком со стороны. И с ним ни о чем не разговаривали дети, и Мария говорила с Сараевым об одном лишь

Вениамине и его здоровье, потому что они отвыкли, наверно, от присутствия Сараева среди них и потребность в тесном с ним общении потеряли. Даже про паспорт Мария сказала Сараеву в двух беглых словах, что сил уже нету за ним ходить. Сараев говорит:

– А что такое, почему?

А Мария говорит:

– Не хочу об этом, осточертело, – и не стала ничего Сараеву рассказывать и делиться с ним своими несчастьями не стала.

И в целом прожил Сараев у Марии весь месяц, изменив невольно образ ее жизни, потому что к ней все ходить перестали – и соседи, чтобы звонить, и знакомые ее. Хотя Сараев слова никому не сказал неприветливого. Но получалось, что заходили они, видели его, Сараева, в домашнем виде – на кухне, допустим, у плиты или люстру чинящего с табуретки – и больше не приходили.

Одна Дуся продолжала наносить свои нахальные визиты, как и прежде. То есть она стучала в дверь в любое время, когда ей заблагорассудится. И дня три подряд заставая у Марии Сараева,

Дуся спросила:

– Вы что, – спросила, – опять сошлись?

Мария ей ничего не ответила в ответ, и Сараев, ясное дело, смолчал, и Дуся сказала:

– Ну и дураки. – И: – Ничего, – сказала, – у вас не выйдет.

Ну вот, значит, прожил Сараев весь свой отпуск без содержания у

Марии, в семье. И Вениамин за это время заметно поправился и окреп. И хотя он все еще делал под себя, сдвиги в сторону улучшения и прогресс наблюдались в каждый следующий день без преувеличения. Потому что хвостом Вениамин начал шевелить и про лоханку свою туалетную вспоминал временами. И он в нее залезал и скреб, а ел уже с аппетитом и все подряд и ходил почти что не ковыляя.

Другими словами, Вениамин был на пути к выздоровлению. И тогда

Сараев сказал Марии, что пора ему, наверно, идти, так как завтра понедельник и третье число, а значит, кончился его отпуск и предстоит ему выходить на работу. И он сказал это и сидит ждет, что Мария ему ответит. А Мария головой кивнула с пониманием – и весь ответ, больше ничего ему не сказала. А Сараев помедлил и говорит:

– А деньги я тебе принесу.

И Мария опять кивнула головой и говорит:

– Не думай об этом. Ерунда.

А Сараев говорит:

– Пойду я. Вот.

А Мария говорит:

– Иди.

И Сараев начал одеваться. Снял свитер и надел свой жилет и снова надел свитер, а в прихожей он обулся и влез в пальто и нахлобучил на голову шапочку с надписью “Пума”. И он одевался медленно, а Мария стояла, опершись плечом о стену, а руки держа сложенными на груди, и наблюдала за его сборами. И Сараев хотел уйти достойно, только до свидания сказав Марии и детям, но сказал все-таки он не до свидания, а другое:

– Или, может, – сказал, – мне не уходить? Пока. А остаться?

А Мария положила ему ладонь на предплечье и говорит:

– Нет, ты лучше иди.

И Сараев пошел домой, где не был ровно один месяц.

А дома у него лежали шестьдесят семь процентов прошлой зарплаты.

Он их месяц назад, идя к Марии, дома оставил, так как ненужных денег при себе Сараев не носил, учитывая, что улица полна неожиданностей, а дома, за железной дверью, ничего с деньгами случиться не может. И он разделил имевшуюся у него сумму на две равные части и одну часть понес Марии, а придя к ней, он сказал:

– На вот тебе. На жизнь.

А Мария ему:

– А тебе? Я не возьму.

А он говорит:

– Я же месяц у тебя жил на иждивении и своих денег не тратил, и теперь у меня деньги есть.

И он, как обычно, положил деньги на стол и сказал детям и Марии:

– До встречи, – и ушел, не приняв ее возражений, а чтоб она не вышла за ним и не начала отказываться от денег, Сараев лифта дожидаться не стал, а свернул на лестницу и сбежал по ней бегом, скользя рукой по перилам.

И точно так же, пешком и бегом, спускался Сараев с пятого этажа, уходя когда-то от Милы. И так же, одной рукой, скользил он по шероховатым перилам, прихватывая их на поворотах всей пятерней.

А в другой руке нес тогда Сараев сумку, взятую дома у Марии напрокат, ту же самую, кстати сказать, сумку, в которой возили они с Марией Вениамина в ветлечебницу к врачу. И тогда тоже не стал Сараев вызывать и ждать лифт, чтобы Мила не успела выйти из квартиры и не стала канючить, уговаривая не оставлять ее, слабую женщину, один на один со всеми и клянясь, что больше ничего подобного не повторится никогда в жизни, а пить она бросит хоть завтра с утра, потому что ей это раз плюнуть. И Сараев, предвидя, значит, все эти возможные последствия, побежал вниз по лестнице, через две ступеньки галопом.