Две жизни. Том II. Части III-IV - Страница 55

Франциск вложил лоскуток в конверт, поднёс к своим губам письмо, которое лежало на чаше и не сгорело от её кипевшей как огонь жидкости, перекрестился им, говоря про себя: «Блаженство Любви, блаженство Мира, блаженство Радости, блаженство Бесстрашия, летите Гармонией моей верности и влейтесь в сердце существа, о котором молю тебя, Учитель, друг и помощник Света и Любви».

Пламя в чаше вспыхнуло, Франциск, а за ним и я ещё раз преклонили колени перед жертвенником, и он опустил крышку стола.

Передав мне целую пачку писем – некоторые из них состояли из нескольких слов, – он завернул их в красивый шёлковый платок, напомнивший мне синий платок сэра Уоми, только платок Франциска был мягкого алого цвета.

Невольная ассоциация всколыхнула во мне воспоминания об этом чудесном человеке, и я спросил Франциска, знает ли он сэра Уоми.

– Знаю, знаю, дружок Лёвушка, а вот Хаву не знаю, не видел. Как ты думаешь, испугался бы я её черноты? – Франциск весело смеялся, глаза его блестели юмором.

– Мне сейчас очень стыдно, Франциск, но должен сказать, что я был так испуган при встрече с ней, что до сих пор помню мои тогдашние чувства. Теперь, когда я долго пробыл среди людей, ум и чувства которых не знают ни страха, ни раздражения, я и сам изменился, и многие прежние мои понятия уже не существуют. Раньше я не мог даже понять, не только воплотить в действие, что каждый встреченный мной человек – мой Единый. Я не понимал, что вовсе не важно, как проявляет себя Единый в нём, а важно, как мой, во мне живущий Единый приветствует божественный огонь во встречном. Теперь же я не могу себе представить, как можно видеть в человеке одни его личные качества, а не огонь Единой Жизни.

Я стал теперь понимать и другое, о чём мне часто говорил Иллофиллион, – что здравый смысл и тактичность самого человека составляют неотъемлемые качества, без которых невозможно нести своё дежурство и уметь передавать помощь Учителя людям. Сейчас мне совершенно ясно, что знать – это значит уметь. В эту минуту во мне исчезла какая-то часть препятствия к тому, чтобы «быть и становиться».

– Это очень и очень большой шаг, Лёвушка, в духовном росте человека. Раз или два в своей жизни каждый человек может поступить по-ангельски, и это, конечно, много. Но не эти поступки составляют путь освобождения, а только простой трудовой день.

Когда будешь передавать моё письмо старцу Старанде, внимательно присмотрись к нему. И не только к нему одному, но и ко всем тем старикам, которые живут с ним в одном доме. Весь этот уединённый большой дом наполнен людьми, всю жизнь усердно искавшими Бога и путей Его. Но ни у одного из них не было и нет до сих пор ни чувства такта, ни понимания истинной красоты. Всю жизнь их духовные искания были в противоречии с их действиями. Они все без исключения всегда были добры, готовы отдать последнее, что имели, и всё же ничего, кроме раздражения, не умели сеять вокруг себя. Даже пройдя через многие страдания и добившись приезда в Общину, они и здесь не могут жить в гармонии, и их ауры вечно дрожат вспыхивающими огнями раздражения и нарушают мир в любой атмосфере, куда бы они ни попали.

Для некоторых из них, в частности для Старанды, уже безнадёжно достичь в этом воплощении тактичности и развитого чувства красоты. В нём закоренело и по старости одеревенело его самоутверждение. В него как ржавчина въелось представление, что прав только он один, а остальные судят поверхностно о великих истинах. Он считает, что если он понял слова Учителя именно так, по-своему, то истина именно в этом и состоит. И даже когда ты видишь и знаешь, что он понял всё навыворот, то всё равно остаёшься бессильным ему объяснить, потому что нудная одеревенелость его самости заставляет его молча слушать тебя, а про себя думать: «Ладно, говори, я сам знаю, что мне нужно и как мне лучше».

Знакомясь с этими людьми, будь бдителен. Распознавай яснее, в чём проявляется утверждение Жизни в себе и вокруг, утверждение её аспектов в себе и вовне, и как выглядит перекрасившийся в сознании человека эгоизм, принявший форму глупого и упрямого самоутверждения. Такой человек, не споря с тобой и как бы избегая внести раздражение, чтобы оберечь твой дом или встречу, не видит того, что уже раньше встречи с тобой осудил тебя, уже вперёд знает, что ты поступишь не так, как надо по его высшему пониманию. Он и до встречи с тобой, молясь о тебе, просил своего Бога «просветить» тебя. Но постараться развернуть из своего сердца луч радостной любви, собрать свои мысли в пучок Света и бросить их тебе под ноги, как ковёр любви, он не подумал.

Если с тобой случится несчастье или большая неприятность, он скажет со вздохом: «Видно, ты так заслужил», но не прильнёт всей своей любовью к твоим ногам, чтобы принести тебе в дар хотя бы своё утешающее слово, которое ему подсказало чувство такта, если не имеет драгоценного масла сострадания, чтобы омыть твоё горе или неудачу и помочь тебе их перенести. Если он вызвал в тебе раздражение, если он докучает тебе своими бестактными просьбами, часто выпрашивая у тебя нужные тебе вещи, и сам несёт их другим, благотворя им за твой счёт, то всё же вся его благодарность тебе выразится в том, что он скажет тебе: «Нас как будто Учитель учит другому, а ты вот раздражаешься». Сам же он опять-таки не поймёт, что сердце его похоже на сухую губку и он не может никуда внести мира, потому что никого не любит сам, да вряд ли когда-либо и любил, хотя, несомненно, думал, что любит.

Часто эти люди бывали много и горячо любимы. Но их внутренняя сухость под внешней ласковостью отдаляла от них всех. Все их друзья умирали или отходили от них в глубоком разочаровании. Люди эти оставались в полном одиночестве и всё же не могли понять своей огромной виновности перед Жизнью. Но каждый из них имеет и свои большие заслуги, а потому эти люди – наши. Сама Жизнь находит способы дать им возможность долголетия, чтобы они имели время сбросить с себя предрассудок внешнего смирения, под которым живёт большая гордыня. Жизнь ждёт, давая время старой иссохшей губке их сердца наполниться вновь любовью, очищенной и радостной. Иногда Она преуспевает в этом, и старец добивается полного переворота в себе, достигая истинного смирения, которое помогает ему легко нести день лишений.

Самое печальное в этих людях – их непримиримость. Всю жизнь они жаждут подвига. В их сознании часто шевелится мысль: «Пострадать». Но когда им приходится встречаться с испытаниями холодом и голодом, они переносят их в высшей степени тяжело. Здесь выявляется, как мало настоящего героизма воспитал в духе своём человек, всю жизнь стремившийся к подвигу и отказывавший себе в употреблении мяса и рыбы. А когда настаёт пора без мысли о «подвиге» вегетарианства просто перенести то, что переносит огромная часть людей-бедняков всю жизнь, у них не хватает силы даже улыбнуться такому пустяку, как внешние лишения.

Присмотрись, Лёвушка, и вынеси урок не для пользы навыков психологического анализа, нужного будущему писателю, а для широчайшего раскрытия любви и сострадания, для радости знания: как труден каждому его путь освобождения и как нельзя судить человека, но можно лишь учиться у него, раскрывая самому себе свои немалые пороки и слабости.

Прежде чем передать каждому из адресатов моё письмо, приготовь всего себя к этому священному поручению. Вспомни, как мы вместе с тобой стояли у горящей чаши любви, и, прежде чем подать письмо, омой руки и сердце в её огне. Иди, дружок. До твоего отъезда мы больше с тобой не увидимся. Но мысленно я буду с тобой всюду.

Франциск поцеловал меня и добавил, чтобы я шёл домой один, а Иллофиллион придёт, когда закончит дела, и я не должен о нём беспокоиться.

Я вышел с территории больницы, нагружённый драгоценными письмами. В первый раз я получил поручение от человека, так высоко превосходившего меня своим духом. Я мысленно приник к Флорентийцу, прося его помочь мне выполнить эту задачу в наибольшем самообладании, тактичности и любви. Я нёс свой свёрток как святыню, и мне не хотелось никого видеть, ни с кем говорить. Я выбирал самые уединённые тропинки и пришёл в свою комнату, никем не замеченный.