Две жизни. Том II. Части III-IV - Страница 44

– Ты не можешь коснуться этой злой силы, ибо тогда возьмёшь на себя новую, неведомую тебе сейчас ношу, которая задавит на много лет все твои возможности разделять со мной и с другими милосердными их труд на земле. Но смирившийся карлик и твой павлин могут вместе дотащить этот маленький обрывок до порога. Он им покажется страшно тяжёлым, но всё же они дотащат эту ношу, ибо это – их ноша. Ты же иди за ними по пятам, ободряй их, помогай им своей любовью и внушай, чтобы они не боялись тяжёлой ноши.

Сам же раз и навсегда запомни: никогда не принимай на себя неведомой тебе ноши, не набирай долгов и обязанностей, не спросив Учителя, должен ли ты их брать или нет. Желая сделать добро, можно закрепостить себя и целый круг связанных с тобой людей в новых скрепах зла. Там же, где указал Учитель, действуй уверенно и легко, хотя бы всё вокруг говорило тебе о противном и угрожало опасностью.

Образ моего дивного друга исчез. Я поднялся с коленей и, ни на минуту не задумываясь, как я объясню Эте и доброму карлику, что надо взять обрывок сумки и перетащить его к порогу, поставил обоих у ног Зейхеда и несколько раз указал им на тряпку и на порог.

Эта первый понял, что надо было сделать. Он подпрыгнул, схватил клювом сукно, но, как будто оно весило пуд, бессильно опустил его на пол. Теперь и карлик под моим настойчивым взглядом понял, что надо было тащить сукно к порогу, что я пояснил ему и жестами. Он рассмеялся, ухватился за лоскут и с большим трудом, точно лоскут прирастал к каждому камню пола, протащил его на два своих маленьких шажка.

Подбодряемые мною, оба труженика то поочерёдно, то вместе дотащили свою ношу до середины комнаты. Казалось, и птица, и человечек уже дошли до предела изнеможения. Но была выполнена ещё только половина работы.

С карлика пот лил ручьями, катясь по его улыбающемуся лицу, точно слёзы. Сильные ноги и крылья Эты дрожали, клюв раскрылся, глаза жалобно смотрели на меня. Я переживал нечто, пожалуй, похожее на подписание смертного приговора моим друзьям, но я так интенсивно жил в Вечном, так ощущал его гармонию в себе и вокруг, что радостно и весело побуждал моих дорогих к продолжению их самоотверженной работы. И бедняги, еле держась на ногах, протащили свою ношу почти до самого порога.

Я славил Бога и великих слуг Его милосердия, помогавших одному существу спастись через труд огромного круга невидимых и видимых людей. Поистине живое небо спускалось на землю и двигало руками и сердцами людей, окружавших меня сейчас. Я умилялся трудом крошечных созданий в такой же степени, как и моих великих братьев, стоявших сейчас подле меня.

Франциск держал руку на голове злого карлика. Тот постепенно приходил в себя и теперь казался не столько заинтересованным трудом птицы и своего товарища, сколько озадаченным. Он не мог сообразить, почему они тащат клочок его сумки, лёгкость которой он хорошо знал, с таким трудом. В какой-то момент в его глазах сверкнула снова злоба, он хотел ринуться и выхватить свою драгоценность, но голос Франциска его остановил. Франциск говорил и теперь всё на том же наречии, которого я не понимал. Но, к моему удивлению, я чётко понял смысл его слов, который открылся мне в ряде образов по мере того, как говорил Франциск.

Я понял, что мой добрый друг снова объясняет карлику, что если он сам не положит добровольно своего добра туда, куда указал Иллофиллион, он умрёт и не успеет освободиться от власти своих злых и страшных хозяев, которые немедленно овладеют его духом, как только он покинет тело. В последний раз Любовь даёт ему возможность вырваться из их страшных клещей, и если другие положат сукно возле порога, ничья любовь уже не будет в силах спасти его от злых рук его хозяев. Когда наконец он понял серьёзность своего положения, неописуемый ужас отразился на лице несчастного. В два прыжка очутился он у тряпицы и, с лёгкостью схватив её, бегом добежал до порога, где её и бросил. Он вернулся к Франциску, жалобно просясь снова к нему на руки, что тот и исполнил, улыбаясь и поглаживая безобразную голову уродца.

Теперь настало время поразиться Эте и его сотруднику. Первый момент изумления привёл их буквально к столбняку. Затем веселью обоих не стало границ. Карлик хохотал, кувыркался, обнимал Эту, подбегал к каждому из нас и показывал на выполненную задачу.

Иллофиллион посадил мне на одно плечо Эту, на другое – доброго карлика и подвёл меня к Франциску, на руках которого сидел смирившийся теперь бунтарь. Взяв его из рук Франциска, Иллофиллион посадил его мне на руки.

Зейхед и Никито переплели свои руки с моими, Франциск положил обе свои руки на мои плечи, а Иллофиллион положил одну руку мне на голову, во второй у него сверкнула знакомая мне палочка, огнём которой Иллофиллион очерчивал круг, вовлекая в него всю нашу группу. Всё держа свою руку на моей голове, он обошёл три раза вокруг нас, точно заплетая сеть огней своей палочкой.

Затем он коснулся ею каждого из нас в отдельности и обнял каждого, крепко прижимая к себе и отдавая каждому поцелуй в голову. Теперь карлики превратились в простых, весёлых детей, забыли обо всём и принялись выражать своё обожание по отношению к павлину. Франциск тем временем вышел и вернулся очень скоро, неся на руках что-то небольшое, закрытое покрывалом.

К моему удивлению, когда покрывало было снято, под ним оказался Макса. В первую минуту он точно ничего не видел, кроме меня и Иллофиллиона. Но затем взгляд его различил карликов, и он неистово закричал, весь дрожа от страха и цепляясь за Франциска.

Карлики, как и Эта, привлечённые диким криком Максы, с удивлением глядели на него, как смотрят на совершенно неизвестное существо. Макса же, крепко вцепившись во Франциска, плакал и бился на его руках. Иллофиллион коснулся его палочкой, он вздрогнул, ещё минутку поплакал и затем затих, как бы уверясь в крепкой защите своих покровителей.

Мне стало ясно, что все ужасные раны на теле Максы были нанесены ему этими карликами – моими вековыми врагами, только что раскрепощёнными окончательно от зла. Но я ошибся, предполагая, что все следы зла уже уничтожены. Позже выяснилось, что карма моя с карликами была уничтожена совсем, но их кармическая связь с Максой ещё требовала труда и любви наших великих защитников.

Иллофиллион подошёл к порогу, куда Франциск поднёс Максу, поднял высоко над головой свою палочку, на кончике которой всё ещё горел огонь. Внезапно огонь сильно разгорелся в яркое пламя, которым Иллофиллион коснулся лежавшей у порога тряпки. Смрад, который и раньше чувствовался в ней, распространился по всей комнате. Дым, тёмный, плотный, потянулся из комнаты через дверь. В моём воображении мелькнуло воспоминание о злом джинне из «Тысячи и одной ночи». Через несколько мгновений дым весь исчез, и воздух опять стал обычным, благоухающим розами и жасмином. Я ещё не успел прийти в себя, как карлики уже мирно беседовали с Максой, показывая ему Эту и кубики. Только теперь я мог посмотреть на Бронского и Наталию. Если бы я не знал, что именно они вошли с нами сюда, – я не узнал бы ни его, ни её.

Бронский стоял навытяжку, точно часовой на часах с примкнутым штыком, он точно охранял пороховой погреб. Его обычного живого лица не было. Это была совершенно белая маска с остановившимися стеклянными глазами. Наталия же, наоборот, вся сжалась в комочек, точно на пуд похудела. Лицо её обострилось, всё было залито слезами, и ладони она сжала так судорожно, что на них было больно смотреть.

Как ни глубоко тронуло меня всё здесь происшедшее, всё же славословие Жизни возносилось из моей души всё той же нескончаемой песнью торжествующей любви, с которой я вошёл сюда. Я ещё раз преклонился перед величием Силы и Любви, которые были мне сегодня переданы.

Иллофиллион коснулся Бронского палочкой, и он рухнул бы на пол, если бы Зейхед и Никито не поддержали его. Казалось, жизнь стала возвращаться к нему. Иллофиллион снова подошёл к нему и ещё раз коснулся его темени палочкой. Бронский снова вздрогнул, на щеках его выступил румянец, глаза засияли, он схватил руку Иллофиллиона и поднёс её к губам.