Две войны (СИ) - Страница 36

Ночь нависла над лагерем, как черный свод; она давила на сознание, заставляла Джастина дергаться при любом шорохе: от смеха солдат-янки, доносившегося откуда-то со смотровых площадок, от чьих-то болезненных стонов и всхлипов, от протяжного воя сторожевых псов, чьего-то кашля. Ему никогда еще не было так плохо, как этой ночью. Он просидел не шелохнувшись несколько часов, разминая больную руку: лезвие, вошедшее в ладонь, рассекло ее практически до кости и Джастин уже совсем не чувствовал двух пальцев; его это испугало, но нарастающая боль и подергивание руки ясно дали понять, что это не самое страшное. Руку от кисти до локтя свело судорогой. Кровотечение остановилось около часа назад, и с того момента конечность была скована и недвижима. Подтянув к себе колени, он попытался согреться и отвлечься от боли и холода, но что-то заставило навострить слух. Рядом с его ямой кто-то ходил, взад-вперед семенил маленькими шажками, словно в нерешительности, только темнота делала свое дело, и Джастин не видел даже силуэта этого ночного гостя. Одним словом, ощущение незащищенности, вызванное страхом, было нехорошим сигналом, нехорошим чувством — Джастин весь сжался и ощетинился, не от своих мыслей, а от «знания», или, как говорят люди, «интуитивно» чувствуя приближение недруга.

— Джастин? — тихо и неуверенно позвал голос человека, замершего возле ямы. Голос немного высоковатый, хриплый, выдающий предателя.

— Мне кажется, вчера я ясно дал понять, что не желаю иметь с тобой ничего общего, — прорычал Калверли, чувствуя на себе излишне пристальный и внимательный взгляд, который обводил с головы до ног. Тьма немного рассеялась: то ли грозные черные тучи развеяло ветром, то ли глаза просто привыкли к темноте, но он ясно увидел, как в яму спустился Майкл.

— Помню, — робко сказал предатель, наклонив голову. — Я знаю, что ты ненавидишь меня, но я хочу тебе помочь.

«Будто ты можешь раскаяться в содеянном. Скорее я добровольно лягу под Эллингтона, — от этой мысли его передернуло, и Джастин почувствовал соленый ком, вставший в горле только от одного воспоминания о капитане янки. — Это невыносимо».

— Я разве просил тебя о помощи? — резко спросил он, отворачиваясь от понурившегося солдата, чтобы тот не заметил воду, застывшую в уголках глаз. Слезы — это слабость души, немая речь, высказывающая его страдания, о которых никому не нужно было знать.

— Но тебе она необходима, я это знаю, — вкрадчиво ответила эта крысоподобная тварюка, придвинувшись ближе к нему.

Джастин с отвращением попытался отодвинуться, но колени — как гранитные, несгибаемые — ослушались его после длительного пребывания в одной позе.

— Знаешь? — прошипел он, чувствуя закипающую в нем злость — угрюмую, исступленную. — Что ты знаешь об этом, крыса? Не выбешивай меня, убирайся, пока жив.

В тот момент Джастин не смог бы сказать наверняка, насколько реальными были его угрозы, но имей он хоть каплю той силы, что бурлила в нем до плена, — непременно покалечил бы этого жалкого труса: вырвал бы его поганый, змеиный язык, переломал бы ему ноги, выдавил глаза и насладился его криками.

Лица солдата в темноте было почти не разглядеть, но Джастин нутром чуял зародившееся в нем сомнение, его страх и неуверенность, и когда он с ликованием уже было подумал, что дело кончено и Майкл наконец оставит его в покое, как тот выдал нечто невообразимое.

— Я знаю, что сделал с тобой Эллингтон, — выплюнув эти слова так, будто они стояли у него поперек горла досадливой соринкой, он тут же испуганно стушевался и произнес: — Мне так жаль, Джастин…

«Только не это. Господи, я этого просто не вынесу».

Накопившиеся слезы сами по себе хлынули горячим потоком из глаз, как ни старался Джастин сдерживать свои душевные порывы в присутствии этого человека.

— Не смей жалеть меня! — захлебываясь плачем, прорыдал он, поднеся ладонь ко рту, и тихо, сдавленно прохрипел: — Ты можешь просто оставить меня в покое?..

— Могу. — Майкл твердо, участливо положил руку на плечо плачущего парня и глухо промолвил: — Но не сегодня, лейтенант. Не сегодня.

Джастин зашелся новым приступом, не замечая, как человек, сидящий рядом, успокаивающе поглаживает его по спине, что-то говорит, быть может, спрашивает, но, не дождавшись внятного ответа, опять продолжает говорить о чем-то, отвлекая от тяжелых, горьких слез боли и стыда. Спустя пять минут ему это удалось, и Джастин опустошенно затих, периодически всхлипывая и стирая остатки влаги с лица жестким рукавом рубахи.

— Как давно ты знаешь? — едва слышно спросил он бесцветным голосом, когда понял, что речь к нему вернулась.

— Догадывался давно, — спокойно сказал Майкл. Джастин чувствовал, как легко лежит чужая рука на сгибе его локтя — ощущение необычайно мягкое, вкрадчивое, не льстивое, услужливое, а товарищеское, искреннее. Калверли резко скинул его руки с себя, а тот, словно бы не замечая, продолжил: — Но дня три назад узнал, что капитан пытает тебя, услышал, как тут мужики поговаривают кое о чем, ну и…

— Кто говорит и о чем? — посинев от бешенства, рыкнул Джастин, с содроганием представляя себе, что в лагере есть и другие свидетели его позора.

— Те, кто с самого начала войны сидят в плену. Они-то и говорят, что время от времени к капитану таскают мальчиков из города, вроде как на допрос гражданского лица, а солдаты иногда трепятся, что он сам захаживает к местным шлюхам в бары. «Его величество» все в Вашингтоне знают и боготворят. Но если своим северным блядям он отваливает не хило за молчание, то наши не получают ничего, кроме увечий. Мне сказали, что четыре месяца назад какой-то парнишка, единственный выживший после такого «допроса», полностью спятил и всю ночь рыдал на плече у одного мужика, рассказывал, что с ним сделал янки. А на утро решил свести счеты с жизнью и нарвался на охранников, а они его и забили до смерти. Поговаривают, что он накинулся на них с кулаками — совсем сдурел, бедняга. Вот слухи и поползли о том, что комендант не равнодушен к мужским задницам и не прочь иногда поразвлечься, да только, видимо, северных мальчишек ему мало стало. На экзотику потянуло, — Майкл сдавлено хихикнул, но тут же осекся, словно от оплеухи, наткнувшись на убитый взгляд. — О, прости Джастин…

— То есть в лагере все знают?.. — подавив дрожь в голосе, осведомился Калверли.

«…о том, что я опущенная блядь».

— Некоторые — да, некоторые — нет, — знающим тоном ответил Майкл. Джастин поборол в себе желание врезать этому человеку по лицу, слушая, как он спокойно говорит об этом, не зная на самом деле, через что довелось пройти тому несчастному парнишке и что еще ожидает самого Джастина. — Одни знают о пристрастиях капитана, но не знают, что он выбрал тебя, другие просто выкинули это из головы, как простые сплетни, третьи даже и не догадываются об этом. Тут, знаешь ли, не до разговоров. Бывает, так грузят что просто не…

— Если кому проболтаешься, что я у него на привязи, — шкуру с тебя спущу и на ней же повешу, — прервал его Джастин, устало прикрыв глаза ладонью и только тут заметив, что она опять кровоточит.

— Так точно, — отчеканил Майкл, видимо, довольный тем, что лейтенант пошел на компромисс. — Светает. Через час-другой начнется работа. Ты как?

— Отвратительно, — честно ответил Джастин, с сожалением наблюдая, как черные густые краски ночи сменяет легкая серо-голубая волна утреннего света.

«Новый день. Новые правила игры».

Из всех человеческих эмоций жалость к себе — самая презренная, самая низкая, а страх — самый безжалостный инквизитор; он сносит голову с плеч провинившегося, словно палач на эшафоте — быстро и легко. Поэтому Джастин быстро отогнал от себя подобные мысли, выслал в далекую ссылку эти чувства и прямо сказал, понимая, что иного выбора у него нет и теперь ему необходимо довериться предателю и изменнику — единственному, кто в состоянии прийти на помощь в эту минуту.

— Руку до кости распорол, — он показал окровавленную рассеченную ладонь. — Еще швы разошлись на плече, загноились ожоги, но это не самое страшное. Вот, — на правой руке красовались два сломанных пальца, — не представляю, что теперь делать с этим.