Две войны (СИ) - Страница 35

Коньяк, кровь и сперма. Преодолев смятение, он попытался встать, тяжело опираясь о стол. Эллингтон не трогал его и спокойно дождался, пока он, собравшись с силами, все-таки смог выпрямиться. Оба молчали; Джастина трясло от боли и странного дикого желания, зародившегося из гнилого семени, которое, по сути своей, никогда не должно было дать ростка. Он и под дулом револьвера не смог бы признать, что сейчас почувствовал настоящее возбуждение, предательски охватившее его тело. Член дернулся, налившись теплой волной крови, но животный страх и боль пересиливали это плотское желание. Эллингтон молчал, явно что-то обдумывая, снова хмуря брови и слегка прищуривая глаза, спокойно его оглядывал и, наконец, сухо произнес не своим голосом:

— Я не должен был давать тебе выбор.

Джастин с сомнением огляделся, ища, чем бы прикрыть наготу и изуродованное синяками тело, но странное заявление заставило его содрогнуться и посмотреть опухшими глазами на человека перед ним. Вся его бешеная злость и стыд на миг померкли под пристальными, холодными глазами цвета смарагда, в упор глядящими на него, и в этом взгляде по-прежнему не было злости, уже не было похоти — лишь странный упрек и еще что-то неуловимое, чего Джастин не смог разглядеть.

— А разве он был у меня? — спросил он, впившись взглядом в серое лицо.

— Да.

Короткий ответ был наиболее красноречивым из всего, что мог бы сказать северянин; Джастин понял, что речь идет об их первом разговоре, когда его только привели в комнату после неудачного побега. Тогда Эллингтон вроде бы сказал, что оставит ему жизнь, если он сам расскажет о планах Первого Кавалерийского Эскадрона Вирджинии. Все равно Джастин остался жив, даже сохранив молчание, но при этом потеряв свою честь и гордость. Теперь он не знал, правильный ли выбор сделал.

— Если бы у меня был шанс вернуть время вспять, то я бы все равно поступил так же, — тихо сказал Джастин, неуверенно поднимая штаны с пола. По ребрам прошлась острая боль, и он поморщился.

«Это не так, трусливая ты тварь».

— Верно, ты действительно глуп, если просрал выбор быть невольником или умереть свободным, — сказал Эллингтон, делая несколько шагов по направлению к Джастину, замершему в тихом ужасе.

«Не приближайся… Господи, почему он не дает мне уйти?» Ему неистово захотелось сжать в ладонях голову, закрыть глаза, словно бы это могло помочь спастись, и он безмолвно вопрошал себя с изумлением: таково ли оно и впрямь — то, что названо человеческим милосердием? Он согласен теперь, что это всего лишь пустые слова, которые возможно найти лишь в словарях и поэзии, и сознается искренне в своем заблуждении. Александр не обладал милосердием. И потому Джастин боялся его до одури.

— Умереть предателем и трусом, продавшим не только своих людей, но и свою честь! — выдохнул он, отшатнувшись, но тут же почувствовав впившийся в поясницу край стола.

— И где же она теперь, твоя честь? — театрально удивился северянин, приблизившись. — Свобода — это понятие весьма растяжимое. Ты понятия не имеешь, что значит свобода. Я вот свободен распоряжаться чужими жизнями, — Джастин ощутил тепло его сильных рук на своей коже, — потому что меня никто не вправе остановить. А тебя держат за шкирку твои же соотечественники; теперь ты им обязан и своим положением.

— Возможно, у вас, на Севере, вместо души камень, а на месте сердец зола, но мы живые люди. Ты можешь измываться надо мной как пожелаешь, у меня достает смелости признать это, — на последних словах, голос Джастина дрогнул, и он, судорожно сглотнув вязкий ком в горле, продолжил: — Я твой пленник, и ты, сколько хочешь, можешь терзать мое тело, но ты никогда не получишь мою душу.

— Поэтому тебя надо было сразу убить, — тихо произнес Эллингтон, подняв руку.

Джастин зажмурился, ожидая удара, но вместо этого ласковые пальцы, поглаживая, прошлись по щеке, стирая кровь на потемневшей от ударов коже. Сердце сбилось с ритма, истерично подпрыгнув в груди, и несколько мгновений он не мог заставить себя открыть глаза. Принудив свои опухшие веки повиноваться хозяину, Джастин взглянул на Эллингтона, и ему показалось, что он заметил что-то вполне живое, промелькнувшее у того в глазах так быстро, что не успел разглядеть это «что-то»; оно потонуло где-то глубоко, на дне илистого болота.

— Так доверши начатое! — зло закричал он в лицо своему врагу. — Чего ты медлишь, капитан? Мне все равно не жить. Не ты убьешь меня, так твои солдаты. Сделай милость, будь любезен.

— Милости достоин только победитель, — во взгляде и словах Эллингтона скользит едкое, словно дым, презрение, похожее больше на насмешку. — Тебя никто не убьет, пока я этого не прикажу, а я не отдам такой приказ. Не надейся на это, Джастин.

«Сука».

Джастин промолчал, у него просто не было сил спорить или противиться неизбежному: то ли от боли в избитом теле, то ли от морального истощения — он не знал почему, но что-то вынуждало прикусить язык и потупить взгляд.

Он так и не понял, почему Эллингтон не продолжил развлекаться с ним в свое удовольствие, ведь с содроганием ожидал, что после того позора и унижения, которому подвергся несколько минут назад, последует не менее жесткая и изощренная пытка, но капитан лишь глухо, отрывисто произнес:

— Выметайся. На сегодня мы закончили.

Услышав, что Эллингтон не желает его больше, Джастин едва удержался от вздоха облегчения, стараясь не думать, что это временно и завтра он, возможно, получит вдвойне, но вопреки логике ощущал себя почти счастливым, зная, что у него появился денек форы.

***

Джастина швырнули за ограждение, и громила-моряк брезгливо кинул ему в ноги какую-то бесформенную кучу старого тряпья.

— Что это? — спросил он, вопросительно поддев пальцем жесткую тряпку.

— Твоя рабочая форма, — резко ответил сержант и, с отвращением поморщившись, оставил его иронизировать над превратностями судьбы.

«Если этим нельзя удавить капитана, то оно совершенно бесполезно».

У Джастина не оставалось иного выбора, кроме как поднять то, что с натяжкой можно было назвать вещами: ему нечего было носить, а расхаживать в порванных в нескольких местах штанах, с многочисленными кровавыми разводами на заднице, было омерзительно и постыдно. Хотя глупо было думать, что после всего произошедшего это чувство когда-нибудь покинет его. Он был не настолько наивным, чтобы полагать, что еще имеет хоть каплю человеческого достоинства после всего произошедшего с ним.

Ноги сами привели Джастина к своей яме, где он провел эту ночь. Он принципиально не хотел отправляться в барак, где когда-то жил человек, умерший по его вине — пусть даже косвенной. И плевать он хотел на приказ Эллингтона.

Джастин натянул рубаху из некрашеной шерсти, мешковатые портки, полотняные подштанники и тряпичные башмаки; близилась зима, и эта форма, видимо, была специально для этого времени года.

Минувшая ночь чуть было не доконала Джастина морозной свежестью своего утра, когда он проснулся в первый раз, стуча зубами от холода. Едва ему удалось заснуть вновь, когда мир уже впустил в себя предрассветные сумерки, как его растолкали и поволокли к Эллингтону.

«Лучше бы я замерз насмерть. Стало бы легче».

До наступления темноты он просидел в яме — элементарно не знал, что нужно делать, куда ему идти. Джастин помнил слова Крысы о том, что здесь необходимо работать, иначе придется плохо. Хуже стать уже не могло, но ему надо было чем-то себя занять, чтобы отвлечься от мыслей о капитане и его странном поведении. Он поставил на кон свою жизнь и был намерен выиграть этот бой любой ценой, но не знал правил этой проклятой игры и понимал, что один неверный шаг — и можно легко потерять все. Ему хотелось спать, все тело ныло, а кишечник протяжно тянуло при малейшем движении, одна рука была разрезана лезвием, другая — опухла из-за сломанных пальцев. Плечо пульсировало болью, но кровотечения вроде бы не было. Он понял, что работать сегодня не сможет. И вряд ли бы он сумеет обрести эту способность даже через день.