Две войны (СИ) - Страница 21

Остальные же гордо молчали и сносили все насмешки, укоры, оскорбления или прямые издевательства врачей, которые в открытую показывали: мол, вы, южане, теперь в ловушке, и как только вас немного подлатают, то непременно отправят на каторгу, где вы будете делать все необходимое для армии, которая разгромит весь ваш драгоценный Юг к чертовой матери.

Первые несколько дней пребывания в госпитале Джастин не знал, к какой группе себя отнести, все время находясь в полубредовом состоянии, на грани жизни и смерти, между двумя крайностями, словно птица, мечущаяся от одной решетчатой стены к другой, не в силах вылететь наружу, мучаясь от тупой боли в переломанных крыльях. Его состояние резко ухудшилось, и Джастин понятия не имел, с чем это связано, а болезнь с каждым днем прогрессировала. Горячка высасывала последние силы, желание жить меркло с каждой минутой, проведенной в этом аду, среди криков о помощи, стонов, полных страданий, в страхе и ужасе, испытываемых его земляками при виде смерти. Несколько раз Джастину казалось, что он действительно сквозь желтую пелену боли, застилающую больные глаза, видит черный силуэт смерти, склонившийся над очередным бедолагой, не вынесшим этих мучений; и каждый раз Джастин считал, сколько человек лежат на раскаленной пустынной земле, отделяя его от этого существа. И сколько раз он вздыхал полной грудью, когда тень исчезала, не тронув его. Заходясь в бреду, Джастин вслух молил, чтобы эта тварь, будь она живой или являясь плодом болезненного разума, оставила его в покое.

На третий мучение стало настолько невыносимым, что упорство и гордость он засунул куда подальше и, не сдерживая себя, молил все силы небесные об избавлении от этого кошмара — дикой, невыносимой, всепоглощающей боли, пульсирующей в каждой клетке его тела. Джастин лежал на раскаленной сковородке, в которую превратилась земля, в луже своей мочи и чьей-то крови, на отсыревшем матраце из гнилой соломы.

Впервые в жизни он понял, что есть рай и ад, что есть где-то Господь Бог, который в этот момент наказывает его за грехи. Именно сейчас он вспомнил об этом и только сейчас признался себе: «Я в Аду».

Кожа на обгоревших участках тела была покрыта жуткими волдырями, которые лопались и сочились сукровицей; из-за горячки Джастин дергался так, что на спине разошлись швы и из раны в плече толчками вытекала кровь, а боль была такая одуряющая, что он моментами выл, словно раненый зверь. Иногда ему казалось, что он уже больше месяца находится здесь, а в другой раз он открывал глаза и понимал, что это тянется один бесконечно длинный, мучительный день. Ему мерещилось, что огромное количество людей мельтешит вокруг него: Джастин порывался с места, хотел бежать, драться, кричать, но невидимые руки силой удерживали его на месте, и вскоре он терял сознание от боли и усталости.

— …а я вас спрашиваю, почему вы не вкололи ему чертов морфий?! — кто-то орал настолько громко и так близко к Джастину, что тому удалось вынырнуть из глубин своего затуманенного страданием сознания и прийти в себя, хватаясь за этот громкий властный голос как за последнее спасение, способное удержать его наяву.

— Это режим жесткой экономии лекарств в военных условиях. Капитан, мы не знали, что он… — молоденькая девушка, сбивчиво мямлила что-то неразборчивое, но ее снова перебил грубый мужской голос, низкий и глубокий, похожий на рычание бешеного зверя, но настолько резкий, что Джастин невольно вздрогнул.

— Вы вконец охренели? Я собственноручно ввел этот гребаный указ в действие. Я спрашиваю, какого черта он сейчас мечется в конвульсиях, одной ногой в могиле? Ваше дело — спасти его любой ценой и доставить мне в штаб, на допрос, иначе я затяну на ваших шеях веревку. Все, черт возьми, понятно на этот раз?

— Да, сэр, — подал голос второй мужчина, — все будет как пожелаете.

— Я желаю видеть вас с выпущенными кишками, Тиммонз. Ваши махинации с морфием мне надоели. Смотрите, как бы я не поднял все докладные и отчеты по препаратам.

Джастин силился разглядеть говорившего и, слегка недоумевая, что происходит, попытался сесть. Тут он увидел, что в нескольких футах от него стоят две медсестры и молодой врач в окровавленном халате, потупив головы, слушая яростные крики капитана. В том, что этот солидный молодой человек являлся именно капитаном, у Джастина сомнений не было. Идеально выглаженный, чистый и свежий темно-синий мундир пестрил медалями и знаками отличия, начищенные эполеты блестели холодным светом, а их обладатель гордо держал вельможную осанку, при этом его лицо было искажено от ярости. Джастин всмотрелся в точеный профиль, стараясь лучше разглядеть его, и в ту же секунду капитан впился в него острым взглядом ярко-зеленых глаз. Джастин задохнулся от неожиданности и окаменел, смотря в глаза этому человеку, сразу же узнав своего злейшего врага — это снова был капитан Эллингтон. От него веяло страшной, разрушающей силой, при этом он обладал блестящей и запоминающейся внешностью, что все же не помешало Джастину не на шутку испугаться. Великолепный, но смертоносный клинок. Этот человек говорил именно о нем, Джастине Калверли, которого рассекретили. Он не помнил, сколько времени провалялся в тяжелом забытьи, но теперь точно знал, что его в кратчайшие сроки поставят на ноги и отправят на допрос, чего, собственно, Джастин и опасался еще на пути в Вашингтон. Тогда, умирая от бессилия и боли, он надеялся, что ему повезет и его примут за простого солдата — так все и было еще несколько дней назад.

«Какая же тварь сдала меня?..» — соображал он, с трудом отводя глаза от офицера.

На миг ему показалось, что боль, которая мучила его в бреду несколько дней, резко отступила под натиском этого странного, невероятно тяжелого взора, сотней тысяч ножей впивавшегося в каждую клетку его тела, вызывая нервную дрожь и необузданное желание куда-нибудь спрятаться.

Капитан янки несколько секунд сверлил Джастина презрительным взглядом и, наконец-то отвернувшись, уже тише сказал что-то врачу, после чего резко зашагал прочь из госпиталя, брезгливо отпихивая раненых солдат острым носком высоких кожаных ботфорт.

— Как же я попал… — глухо простонал Джастин, закрывая лицо руками.

В тот день он встретил человека, появление которого слегка сгладило страх перед встречей с капитаном-янки. Норманн Ллойд, оставшийся тогда с майором Костерманом, выжил, а после того как янки обстреляли и спалили дотла их лагерь, также попал в плен. Южане все силы потратили на то, чтобы вывести санитарные повозки за линию фронта, а как только конфедераты поняли, что потеряли контроль, а блокада пробита, Костерман дал приказ отступать к югу, но было поздно.

— Я рад, что ты цел, — вздохнул Джастин, потирая взмокший от волнения лоб, — а как же Костерман?

— Он мертв, — сказал Ллойд, опустив глаза, — застрелился за сорок минут до захвата. Сказал, что лучше погибнет от собственной руки и будет вечно гнить в аду, чем отправится на допросы к этим ублюдкам.

— Наверное, и мне следовало поступить так же… — тихо сказал Калверли, но тут же дернулся от болезненного удара под ребра.

— Заткнись, идиот! — рявкнул Норманн, зло сверкнув глазами. — Если услышу еще раз подобную глупость от тебя, болвана, то кадык выкушу, понял?

Джастин слегка опешил от подобной резкости, но все же неуверенно кивнул и умолк.

— Завтра меня и еще некоторых солдат погонят в сектор шестьдесят семь, — вдруг сказал Ллойд. — Нашим языком — это каторга восточнее Вашингтона. Где-то в чаще леса. Так что вряд ли я вернусь оттуда живым… Но все же я хочу попытаться.

Ему не потребовалось уточнять, что именно он имеет в виду.

— Так запад или… — начал Джастин, но Норманн жестом велел ему замолчать, и лейтенант охотно послушался.

— Лагерь расположен к северо-западу от города — это очень хреново, ведь там повсюду сторожевые вышки и патруль. До леса тридцать минут ходьбы, далее вдоль подножья холма Гвен, где нас разгромили, мимо печально знакомого нам ущелья, вдоль реки вниз по течению до ближайшего почтового отделения. Дорога отсюда займет четыре дня, а там - развилка и начало путей. От них к юго-востоку еще сутки — и станция Манассас. С той местностью ты прекрасно знаком.