Две войны (СИ) - Страница 20

«Я был обязан ему жизнью… Я должен быть сейчас на его месте. Я должен был умереть от этой пули… Боже, я даже не узнал его имени. Я даже не сказал ему, как признателен за то, что он спас меня… — думал Джастин, лихорадочно стирая с грязного от крови и сажи лица невольные слезы. — Ну почему я такой дурак, почему я не умер там, в лесу, во время битвы? Всем бы стало легче… Он бы остался жив. Господи… Что я наделал?»

***

Долго без поддержки Джастин идти не смог и уже спустя двадцать минут, которые показались ему настоящей каторгой, упал в пыль лицом, не в силах даже перевернуться набок, так как на спину он бы все равно не смог из-за кровоточащей раны. Повязка, которую прижал к его лопатке погибший недавно солдат, намокла, впитав в себя обильное количество крови, и Джастин выкинул ее, о чем теперь жалел, не зная, как остановить открывшееся кровотечение. Некоторые солдаты, еще способные помочь кому-то, кроме себя самих, перевязали голову командира, а вот как закрыть зияющую ножевую рану, находящуюся на опасно близком расстоянии от сердца и легких, никто не знал, поэтому Джастин мучился от потери крови и дальше. Голова кружилась, ног он почти не чувствовал, а судорога, скрутившая живот, напоминала о том, что он уже несколько дней ничего не ел. Силы почти покинули его, но кто-то вновь поставил его на ноги, тихо приговаривая на ухо:

— Лейтенант, не сдавайтесь, нельзя… Что мы будем делать без вас? Что будет с нами?

Джастин хотел было ответить, что всем без него будет только лучше, как тут радостный вой впереди заставил всех южан удивленно вскинуть головы.

Перед ними открывался шикарный вид; стоя на узкой песчаной дорожке у крутого обрыва, уходящего своим нижним краем в бурную мелководную реку, Джастин увидел великий, огромный город — это был сам Вашингтон. Прекрасная столица их противников, которые, увидев его, дружно, радостно заорали и восторженно швырнули сотни синих фуражек в воздух.

— А все же… — прохрипел он, держась за плечо рядового, — смешная ситуация: Джексон несколько недель рвался к городу… теперь он и его полк заживо сгорели в ущелье, а мы вот тут… Любуемся видом перед верной смертью в плену врага. Забавно, не так ли?

Парень недоуменно посмотрел на улыбающегося командира и невольно вздрогнул от безумной улыбки и дикого огня в его мутных глазах.

Джастин не помнил, как они добрались до города, как его снова тащили верные солдаты, доказывая янки, что этот человек жив, просто сильно истощен и потрепан, скрывая плачевное состояние своего командира, чтобы северяне не вынудили их скинуть бесчувственного Джастина с обрыва, в реку. Всем этим пленным мальчишкам было не более двадцати лет, и они никогда не принимали серьезных решений самостоятельно; хотя большая часть из них — уже закаленные в бою ребята, ведь всех новобранцев в этой кровавой схватке поубивали, однако это не заставило бойцов думать своей головой. Все они хватались за своего командира, желая, чтобы тот очнулся и дал им новые указания, рассказал, как вести себя в чужом краю, как бежать из плена, как спастись… Они все были напуганы до чертиков, поэтому легким решением считали перекинуть на старшего по званию все проблемы: чтобы он решил, что делать, и спас их всех, ведь для того и нужны офицеры. Чтобы найти выход из любой ситуации, чтобы вести солдат в бой, чтобы спасать своих бойцов от страшной участи. Но офицер Джастин Калверли умирал у них на руках. Его начало знобить и лихорадить, а потеряв огромное количество крови, он ослаб настолько, что не мог пошевелить даже пальцем.

Солдаты не знали, что делать, — их головы были идеально работающим механизмом, который подчинялся только командам, и без приказов своего командира они были еще более немощными, чем сам Джастин.

***

Джастин открыл глаза, и мир снова завертелся вокруг него с бешеной скоростью. Он не понимал, куда попал: повсюду стоял невероятный шум, было душно и жарко, а голоса тысяч людей смешивались в один сплошной неразборчивый хор из стонов, криков, хрипов и плача, и потребовалось несколько минут, чтобы осознать, где он находится. Джастин лежал на соломенной подстилке, расстеленной на сухой, потрескавшейся от высокой температуры земле под открытым небом: ярким, голубым, живым и солнечным, под палящими лучами полуденного солнца, среди ужасной вони и страшных звуков боли. Он находился в полевом госпитале для военнопленных среди таких же раненых солдат-южан, как и он сам.

— Эй, — выдавил Джастин, но на самом деле не издал ни звука. — Кто-нибудь! — снова попытался он.

С трудом повернув больную голову, Калверли огляделся, дернувшись от ужаса, и, если бы у него были силы, он бы вскочил на ноги и убежал так далеко, как только мог, — неважно куда, главное, как можно дальше от этого жуткого места.

Госпиталь простирался на много десятков футов вперед, где прямо на песчаной пустынной земле среди руин каких-то сожженных домов лежали сотни раненых и умирающих. Тут и там взгляд натыкался на обнаженные изувеченные тела. Стоял невообразимый гул: быстрый топот медперсонала, крики и стоны раненых. Пахло кровью и гноем. Джастин почувствовал острый, специфический запах сыра, и в голове сразу всплыла страшная ассоциация — половина из этих людей умирала от гангрены, и, возможно, он также. Калверли с трудом перевернулся набок и, вывернув руку, дотронулся до раны под лопаткой. Она была надежно заштопана, мастерски, но чувствовалось, что наспех. Голова была перебинтована вонючей повязкой, а боль уже немного отступала, поэтому Джастин мгновенно успокоился. Как бы там ни было, у него нет заражения — он будет жить.

Единственное, что волновало его, так это подергивание рук, которое он списал на расшатавшиеся после битвы нервы, но так и не смог совладать с собой. Его немного потряхивало и знобило, не так чтобы сильно, но довольно ощутимо, хотя сил по-прежнему не было. Джастин со стоном лег на спину, стараясь меньше волновать плечо и не крутить головой. Слух вернулся к нему почти окончательно, а вот зрение ухудшилось, и все до сих пор плыло в неясных силуэтах. Не прошло и пяти минут, как он забылся тяжелым, страшным сном.

В следующий раз его пробуждение было вызвано каким-то шумом. На улице стояла глубокая ночь, но вокруг было очень светло от газовых фонарей, стоящих рядом, и так же громко, как и днем. Люди мотались между импровизированными рядами, переступая через головы больных, иногда перепрыгивая. Джастин был очень удивлен, увидев, что военнопленных выхаживают молоденькие девушки-янки — медсестры, бегающие туда-сюда среди жалобных стонов и звериных криков умирающих, — ведь у них, на Юге, к военнопленным солдатам и близко не подпускают молодых девушек. С ранеными могли контактировать только врачи и медбратья. Это были мужчины и мальчишки, не пригодные к службе, те, кого не призвали на фронт по разным причинам, но и они доблестно участвовали в этой тяжелой войне, возвращая к жизни тех несчастных солдат, кто прибывал с линии огня, едва избежав гибели в кровавой борьбе.

Еще его поразило количество раненых: у них, на Юге, в госпиталях лечат только своих солдат, а пленных — крайне редко, и только ради того, чтобы они не умерли на одном из допросов раньше времени, а продержались как можно дольше. Здесь же, на Севере, лечили сотни поверженных противников, и Джастин был крайне удивлен этой странностью: зачем тратить дорогие медикаменты на врагов? Он не понимал логики в действиях янки, но тем не менее спрашивать ни у кого не собирался. Но разбудил его не шум госпиталя. Немного приподнявшись на локте, он оглянулся назад и напряг зрение, увидев вдалеке бледные огни города. Значит, погибший солдат был прав, и дорога привела их за город. Госпиталь располагался где-то в пустынной местности, не очень далеко, но и не близко, однако городской шум был слышен очень даже отчетливо. Прислушавшись, Калверли догадался, что это звуки митинга, скорее всего, с площади, и, раздраженно рыкнув, откинулся назад.

Через какое-то время шум начал нарастать, и Джастин понял, что митинги янки собирали значительные и поистине огромные, что немало поразило его. Он внимательно вслушивался в слова из громкоговорителя и понемногу начинал осознавать, в чем логика этих собраний. Основную массу такой аудитории составляли обычные граждане, которые были солидарны со своими вождями в том, что рабство — это плохо. На своих митингах они выдумывали порой просто чудовищные истории о том, что творится на Юге. В частности, о том, что на плантациях есть специальные фермы-бордели по воспроизводству рабов. О том, что хозяева часто имели целые гаремы заложников, и прочую жуткую чушь, которую Джастин слушал уже несколько часов. Сгорая то ли от злобы на этих идиотов-янки, которые смели нести подобный бред, то ли загибаясь от смеха — настолько абсурдно звучали все эти провокации. Люди севера верили в это по двум причинам: во-первых, человек, по сути, склонен верить во все необычное и скандальное, а с их точки зрения — ужасное; во-вторых, потому что такие новости вещали люди авторитетные или, в крайнем случае, известные. О том, что это являлось ложью, и в голову никому не могло прийти. Тем более никто из законопослушных граждан-янки и на сто футов не приблизился бы к пленным солдатам, чтобы спросить об этом, шарахаясь от них, как от прокаженных. С другой стороны, были сотни раненых южан, лежащих в полевых госпиталях северян, но которые даже при желании — которого у них и не было — не могли бы опровергнуть эти глупые слухи, ведь девяносто процентов из них мучились в страшном бреду и горячке, почти отдавая душу всевышнему.