Две войны (СИ) - Страница 10

Ноябрь 1862 года

Прошло полтора года с начала этой ужасной войны. Джастину стало казаться, что это никогда не кончится. Теперь он с каждым днем все больше и больше убеждался в том, каким идиотом был, когда рвался в бой, словно ненормальный. Какими дураками были все они, считая, что ножами и копьями смогут пробить себе победу в этой войне. То было время больших иллюзий, и мало кто по обе стороны от линии фронта задумывался над тем, как далеко можно «уехать» на голом энтузиазме. Сейчас стало совершенно ясно, всем без исключения, что Конфедерация проигрывает. В первые месяцы Югу с легкостью удавалось отбить две осады Ричмонда в июле и июне, устроить обвал северной пехоте под Атлантой и погнать армию противника до самого Вашингтона — в сентябре.

В газетах наперебой красовались яркие патриотические заголовки, которые давали понять взволнованному населению, что их Великая Армия все еще имеет превосходство над Севером. Люди, само собой, верили громким заявлениям, и никого не интересовало, что на Юге катастрофически мало литейных заводов, а на стороне янки — тысячи эмигрантов, готовых за лишний доллар пойти работать под их знамена. У них было все, чего не доставало Югу: шахты, рудники, фабрики и заводы, которые могли бы снабжать армию и флот всем необходимым во время войны, учитывая, что Южный флот пять месяцев назад был полностью разбит и янки спокойно заблокировали все порты и гавани, отрезав южан от цивилизации. Все так же набирались волонтеры, но теперь уже сроком не на полгода, а на три: к тому времени стало ясно, что за несколько месяцев война вряд ли закончится, особенно учитывая сложившуюся ситуацию. В апреле 1862 года был введен закон о всеобщей воинской обязанности, принятый Конгрессом Юга. На южном фронте конфедераты терпели невероятные потери, и десятки тысяч солдат еженедельно уезжали к месту самых тяжелых сражений.

Однако Джастин продолжал служить в Эскадроне. Он осознавал, что происходило, и тяжелый ком отчаянья сдавливал его горло. Иногда он вообще ничего больше не мог видеть, кроме черного цвета букв, мелькающих в газетах, которые с ужасным равнодушием вбивали в мозг одну чудовищность за другой. Но потом у Джастина возникало такое чувство, как будто голод, к которому он, как ему казалось, уже привык, начал разрывать стенки желудка. Словно бы в нем хранится взрывчатка, которая только и ждала зажигательной и освобождающей искры и разъедала его изнутри. Терзаемый, в дрожащем волнении, он ощущает, что ненависть шипит в его душе, как шипит вода на горячей плите. Все они были почти сломленными, подавленными, разбитыми мощью врага — они, опозоренные, растерянные, измученные, но до сих пор решительные. Южане защищали свои земли с той же силой и упорством, но уже не по причине чистейшего патриотизма, а лишь потому, что это было безвозвратным; все больше они становились беспомощной жертвой натиска жадной массы северного недруга.

В августе этого года за проявленную храбрость, отвагу и умение сохранять хладнокровие в любой ситуации он получил первое воинское звание старшего лейтенанта. Солдатам нравился Джастин, хотя многие и завидовали его быстрому взлету, но офицеры избирались самими волонтерами, так как, кроме некоторых ветеранов Мексиканской войны, никто во всем графстве не обладал ни малейшим военным опытом. А Джастин за полгода службы успел расположить к себе абсолютно всех солдат; среди них он славился как дружелюбный весельчак и задира.

Среди офицерского состава солдат Джастин Калверли стал известен после неудачной осады Вашингтона, закончившейся отступлением конфедератов. Тогда же был застрелен командующий третьей частью полковник Джек Дэллос, под началом которого выступал Калверли. Он проявил себя как настоящий храбрец: умело перехватил противника на себя, давая возможность пехоте пробить блокаду к северу от города, после чего без особых потерь увел третью и четвертую кавалерийские части — а это почти тысяча солдат — к западу от Вашингтона, обратно к железнодорожной станции Манассас, куда отступали южане. По прибытии в Эскадрон спасенные благодаря Джастину солдаты кинулись голосовать за нового героя, и через день того вызвали в штаб, где присвоили звание старшего лейтенанта. Уже спустя две недели после его назначения на новую должность под командованием Калверли были совершены глубокие рейды по тылам и коммуникациям противника. Он был лучшим наездником графства, а его хладнокровие и выдержка могли обеспечить некое подобие порядка в рядах Эскадрона, в котором к тому моменту разразилось настоящее поголовное безумие среди солдат, вызванное ужасными потерями на всех фронтах. Остальные офицеры довольно быстро прониклись уважением к Джастину, хотя восемнадцатилетний парень и был самым юным из всех командиров.

Джастин перевелся в главный штаб и занял бывшую комнату Дэллоса, хотя за две недели так и не удосужился полностью переехать на новое место, так как покидать казармы ему не хотелось. Почему-то сменить мало дисциплинированные казармы на надменно пустующие офицерские комнаты ему было очень непросто: огромные сырые и холодные казармы приходились ему по душе, словно невидимой ниточкой соединяя его с друзьями. Джастин с каждым днем чувствовал, возвращаясь туда, что эта нить слабеет и блекнет, ведь теперь солдаты смотрели не на него, своего товарища и друга, с которым воевали плечо к плечу почти целый год, а на его начищенные до блеска эполеты, ясно дающие понять, где и чье место. Эта тонкая возникшая между ними связь бесследно исчезала, оставляя его в полном одиночестве и немой тишине, так резко выбившей его из привычной колеи гула и веселья, крепких слов, пошлых шуток и хриплых прокуренных голосов разгильдяев — малых в желто-сером обмундировании.

Не сказать, что Джастин был не рад получить повышение от обычного рядового сразу до старшего лейтенанта, просто каждое утро, стоило открыть глаза, на него накатывала жуткая усталость и невероятная тоска. Теперь Джастин жил со всеми удобствами, командовал отличными ребятами, с которыми еще несколько недель назад играл в карты, хорошо справлялся с самыми сложными заданиями — все бы ничего, но он снова начал пить. И пил Джастин слишком много, по-черному, не просыхая ни на день. В штаб-гостиной офицерского дома, где он теперь жил с другими командирами, был огромный бар с самыми разнообразными спиртными напитками.

Кроме Джастина, к бутылке не прикладывался ни один офицер штаба, желая сохранять бдительность и трезвую целостность ума. Раньше, до того как Юг начал проигрывать, они дружно выпивали за любую, пусть и мелкую, победу. Сейчас же бар открывался изредка, только чтобы отметить чей-то день рожденья, и то если праздник не выпадал на очередное сражение, которых в последние пять месяцев было слишком много. Победы давались Югу все трудней и трудней, и с каждым днем Джастин все больше пил. Ему было чертовски плохо, и алкоголь, который раньше действовал словно бальзам на душу, теперь приносил только горький привкус и разочарование. Парень знал, что в таком состоянии вести армию в бой он не может, но страх перед свалившейся на него ответственностью бил под дых, вышибая весь воздух из легких — Джастин задыхался от липкого ужаса. Ему было страшно, и каждый день, подходя к военно-почтовой станции, он с болью смотрел, как пересылают в города списки убитых и раненых — это были тысячи, десятки тысяч людей. И снова он поднимался к себе в кабинет, садился в мягкое кресло и начинал пить, пытаясь представить, что будет, если он вдруг где-то просчитается и в газетах появятся новые списки, куда будут вписаны имена его друзей, которые идут за ним в новый бой, доверяя ему свои жизни. Джастину не страшно было умереть, такая участь его ничуть не страшила.

Отслужив этот год, он понял, что намного хуже собственной погибели — это увидеть смерть сотен других людей, которые умирают вокруг тебя, слышать их крики и при этом выбираться по трупам, пытаясь спастись. Джастин с трудом мог представить себе, что будет, если он увидит смерть Кристофера, Норманна и других своих друзей; что, если он подведет своих подчиненных, например, завтра? При мысли об этом его начинали мучить дикие головные боли, словно внутрь черепа были напиханы острые лезвия и кто-то не слишком добрый взбалтывал их там ежечасно. Джастину хотелось смеяться над этими колючими мыслями, когда он ловил себя на них, чтобы хоть как-то смягчить падение на эти острые шипы, но готов был плакать от тех чувств, что их сопровождали. Неуверенность в собственных силах изводила, и Джастин принял единственное, как ему казалось, верное решение: если у него ничего не выйдет, то пулю в лоб.