Дважды украденная смерть - Страница 74
Старшого дома не оказалось. Кутура и Рябой до его появления, — а он обещался, как сказали домашние, — быть скоро, заперли Тараску в амбар, крепкий, из толстых кругляков, уже не раз выполнявший функции тюрьмы.
В амбаре было темно. Свет проникал только в неширокую отдушину, прорезанную в бревне. Отверстие было так мало, что в него могла пролезть только рука. Тараска влез на бочки и заглянул в отверстие. Кроме веток двух яблонь, ничего не было видно. Потолок в амбаре был сколочен из крепких широких досок, уходящих под углом кверху и сходившихся там наподобие шалаша. Выбраться через потолок нечего было и думать. Мальчик присел на бочку.
И тут он услышал голос брата.
— Тараска, ну что ты, оглох или уснул там?
Тараску словно пружина подбросила.
— Серьга, я здесь! — сдавленным голосом вскрикнул он и в какие-то доли секунды подскочил к отверстию в стене.
Брата однако видно не было. Тараска даже решил разочарованно, что все это ему приснилось. На всякий случай позвал еще:
— Я здесь, Серьга!
— Знаю, — послышался глухой ответ. — Не кричи громко, а то услышат. Рассказывай, что с тобой приключилось. Мама плачет, про какую-то тушенку твердит, я так ничего и не понял...
— А как ты узнал, что я здесь?
— Нюрка бабки Авдотьи видела, как тебя полицаи вели. Она и сказала, когда я из Щербиничей пришел.
— Серьга, слушай! — срывающимся голосом заговорил Тараска. — Я в лесу погреб нашел, в нем столько всякого добра — ужас! И консервы, и ящики какие-то, и одежда. Я взял немножко тушенки, так полицаи меня зацапали. Откуда они узнали что я банки принес?
— А про склад они чего знают?
— Ничего не знают, я не сказал...
— А сам-то запомнил то место?
— А как же!
— Ну, говори где, только тихо...
— Не поймешь ты, Серега. Там ничего приметного нет, хотя и от деревни недалеко. Так запрятано, что и подумать никто не может...
— Ладно, сиди, мы тебя выручим. Я сейчас к партизанам рвану. А ты про погреб как можно дольше не говори. Если в комендатуру поведут, пообещай показать. Да только подольше ищи. Поводи их подольше по лесу.
* * *
Бузу, старшего полицая, Кутура нашел у деда Костерки. Буза встретил его без восторга — знал, что подчиненный без дела искать не станет. Но, увидев извлеченную Кутурой из кармана банку тушенки, сразу переменился.
— Что это? Откуда? — крутя банку в руках, принялся старшой расспрашивать. — Надо же, советская, довоенная...
— Натальин выродок из лесу принес. Говорит, нашел. Ну мы его пока в амбар заперли — похоже врет.
Бузу банка заинтересовала до крайности. Он крутил ее, подбрасывал в руке, без конца рассматривал этикетку, словно что-то вспоминая.
— Говоришь, в амбар заперли? — рассеянно спросил он. — Это хорошо...
Банки воскресили в его памяти день... Возможно, в этой банке ключ к загадке, которая мучит его уже два года...
* * *
Было то осенью сорок первого. В село пришел из Щербиничей Пантелеймон. Все дивились на его чудную одежку: черная форма, белая повязка на рукаве, на груди автомат. Тогда-то все услышали слово «полицай».
— Я есть представитель германской власти, — хвастливо объяснял всем Пантелеймон. — И у вас будем брать самых достойных в полицаи...
Прошлое у Пантелеймона было темным. Но автомат, болтавшийся на его шее, невольно внушал, если не уважение, то страх.
Потом стала ясна цель прихода Пантелеймона. В его задачу входило создание полицейской группы в селе.
Уговорить ему удалось четверых. Пантелеймон соблазнял благами и преимуществами, которые будут у полицаев по сравнению со всеми прочими, а главное — грозил:
— Не видите, как немец прет! Такая силища. Советской власти капут. Кто с немецким командованием соглашаться не будет, того — фьють!
...Выехали поутру на телеге, запряженной двумя лошадьми. Пантелеймон велел вести себя тихо: в лесах полно выходивших из окружения вооруженных советских солдат, а немцы, стремясь на восток, только в крупных населенных пунктах оставляли более или менее многочисленные гарнизоны.
— Жахнут из пулемета — и амба, — поучал Пантелеймон.
Двигались поэтому, по возможности не производя шума, сами чутко ловя ухом каждый посторонний звук. Изредка, правда, фыркали лошади, да поскрипывали колеса телеги.
Выросший в лесу, Буза различал любой шорох. Именно ему почудился в глубине лесной чащи какой-то неясный металлический не то скрежет, не то стук. Остальные однако ничего подозрительного не услышали. Остановили лошадей, долго прислушивались.
— Почудилось, — махнул рукой трусоватый Егор: ему не хотелось углубляться в сторону от дороги ни на шаг.
Но Пантелеймон цыкнул на него. Вполголоса отдавая приказания, он распределил группу так, чтобы двигаться на посторонний звук с разных сторон. Лошадей привязали к дереву у обочины дороги.
Буза оказался в центре вместе с Пантелеймоном. Медленно, бесшумно крались они сквозь чащобу, стараясь не сломать ни сучка. И вдруг Буза, шедший чуть впереди, замер: прямо перед ним виднелись неясные очертания кузова машины. Она не могла быть немецкой: чего фашистам ховаться по лесам? Пантелеймон показал Бузе рукой, чтобы тот затаился. Но Буза и сам боялся шелохнуться.
От машины теперь не доносилось ни звука. Похоже, что она была брошена. Может, пацаны какие по ней лазали?
Бесшумно продвинувшись еще на несколько метров, полицаи снова остановились.
— Эй, кто тут есть, выходи! — вдруг громко выкрикнул Пантелеймон.
Молчание.
Затаились и те, что двигались к машине с боков.
Никто не ответил и на повторный окрик старшого.
Тогда Пантелеймон закричал что было голосу:
— А ну окружай. Гранаты к бою!
И одним броском преодолел расстояние, отделявшее его от машины.
Ломая кусты, подбежали все остальные.
Взглядам их представилась довольно потрепанная полуторка. Обошли машину кругом.
Лобовое стекло кабины было изрешечено пулями. Сиденье залито кровью. Следы пуль имелись и на бортах. Однако ни живых, ни мертвых около машины не было. Заглянули в кузов. И тут возглас восхищения вырвался у всех: машина до бортов была загружена добром, представлявшим по военному времени немалую ценность. Полицаи лезли в кузов, ворошили товары, перебрасывались радостными репликами. Тут была и одежда, и коробки с часами, дамскими украшениями, и консервы, мешки с сахаром, и еще какие-то ящики...
Но Пантелеймон, как самый опытный, первый разглядел мешки и ящики среди меховых шуб. Пока другие определяли, золотые или нет кольца, цепочки и брошки, он распорол ножом один из бумажных мешков с сургучными печатями. Пачки советских денег посыпались из широкого разреза...
— Эй, там! Ничего не трогать, в карманы не совать! — прикрикнул Пантелеймон на своих помощников. — Все подлежит сдаче немецким властям.
— Ну уж ежели по колечку возьмем, да по часикам, немецкие власти, не обедняют, — недовольно пробурчал Басарыга, самый пожилой из труппы.
— Я те покажу! — потряс кулаком в воздухе Пантелеймон. Но сделал он это явно для острастки. Он прикидывал про себя, имеют ли сейчас ценность советские деньги для него лично, и стоит ли их прибрать к рукам. А, может, есть что-нибудь более существенное в этих мешках, кроме бумажек? Деньги, судя по всему, из банка, а ведь там хранятся не только ассигнации. Наверняка, было там кое-что поценнее этих побрякушек из универмага, хотя и они тоже не помешают. Вот только народу слишком много всю эту картину наблюдает...
Пантелеймон, крикнув еще раз своим головорезам, чтобы ничего не пихали по карманам, снова принялся ощупывать мешки с сургучными печатями. Так и есть! Глухое звяканье, которое раздалось в брезентовом мешке, вселило в его душу надежду.
Но монеты оказались медными. «Кой черт их пихал в машину!» — выругался про себя Пантелеймон. В лихорадочной спешке он протыкал мешок за мешком. Серебрушки, медь, серебрушка... Ага! Советские серебряные рубли и полтинники чеканки двадцатых годов наполняли целый мешок. Самый маленький мешочек с самым большим числом печатей, наклеек и шнуров, заставил сердце Пантелеймона радостно дрогнуть. Вот оно!