Двадцать четыре часа (с илл.) - Страница 15

— Так ты сам перевелся? — с удивлением спросил Семенов. Он знал, что Марков ушел в директоры комбината с поста начальника главка, но не представлял, что это произошло по его личному желанию.

— Сам, — подтвердил Марков. — Чувствовал, что высокие административные посты не по мне. Я инженер, настоящее мое место здесь, рядом с агрегатами; там, в Москве, в своем кабинете, я тосковал по цеху. И ехал и сюда с твердым намерением ломать старую технологию, удалять косных людей и переводить нашу металлургию на новые пути. Помнишь, тебе не понравились мои резкие слова на аэродроме, — тоже не случайно они у меня вырвались.

— Так почему печи ломать будешь? — переспросил Семенов нахмурясь, ему неприятно было это напоминание.

— Я уже сказал, устарели. Вот год назад в Америке компания Шеррит-Гордон построила небольшой никелевый заводик, работающий по совершенно новой в цветной металлургии схеме, — на нем нет печей, конвертеров, электролизных ванн, всего того, без чего немыслимы старые заводы; вместо них — закрытые гигантские автоклавы. Рудный концентрат автоматически подается в автоклавы, растворяется в аммиаке, а из раствора — автоматически же — осаждаются чистые металлы. И все! Ты понимаешь, все закрыто, автоматизировано, людей мало, отсутствует тяжелый труд. Это завтрашний день нашей металлургии, на него надо равняться.

— И что же, думаешь внедрять у нас в Рудном эту новую американскую схему? — спросил Семенов. Заинтересованный сообщением Маркова, он на минуту даже забыл о главной цели своего разговора с ним.

— Нет, — возразил Марков категорически. — И в мыслях не было у меня рабски копировать американцев. Мы здесь, в опытном нашем цехе, поставили свои эксперименты — тоже автоклавы, только другой конструкции, и растворение идет не в аммиаке, а в кислоте. И нам удалось на опытной установке добиться значительно более высокой производительности, чем получилось у американцев. Вот такой процесс мы и собираемся внедрять. Я уже согласовал с министерством, вопрос внесем в правительство; думаю, в будущем году начнем широкую реконструкцию завода. Дело очень сложное — перестройку придется проводить, не прерывая производства, на ходу, — наша продукция, как ты знаешь, очень дефицитна, в ней многие отрасли промышленности нуждаются. Предвижу не только лавры, но и шипы — придется вносить коррективы в планы и, главное, мыслить другими категориями — строить расчеты уже не на месячном, а на квартальном и годовом выполнении; у нас к подобной работе мало привыкли, вероятно много грозных бумажек будет прибывать из центра.

Семенов сказал грубовато и искренно:

— Широко задумано. Жаль, конечно, что меня в болваны записали, считаете неспособным к такому «квартальному», а не «месячному» мышлению. Ну, тут уж ничего не поделаешь.

И он повторил с горечью, уже не скрывая вздоха:

— Жаль, жаль, Алексей Антонович, что в такой серьезный и решающий момент вы меня из Рудного выставляете. Обидно за недоверие…

Марков возразил:

— А ты оставайся. Зачем тебе уезжать?

— Место экономиста предложишь где-нибудь в цехе? — сердито спросил Семенов, вспоминая предложение Лазарева. — Не по мне это.

— Почему экономиста? — удивился Марков и, как показалось Семенову, искренно. — Совсем другое я хотел тебе предложить — идти на низовую партийную работу. Скажем, возглавить заводский партийный коллектив. Нет сейчас в Рудном более важного места, чем это: предстоит огромная работа по реконструкции, нужно всю партийную, всю рабочую и инженерную массу поднять и мобилизовать. Думаю, ты хорошо с этим справишься.

И, видя изумление на лице Семенова, Марков пояснил:

— В горкоме ты был не на месте. Вот как я — в кресле начальника главка; только я знал это о себе, а ты не знал. На работе в горкоме не достоинства, а недостатки твои верх брали. Настоящее твое место, думаю, именно на заводе, рядом с массами, в цехах, а не в кабинетах. Я часто вспоминал первые месяцы нашей общей борьбы за план — ведь ты дневал и ночевал на предприятиях, всех подталкивал, всех тормошил, был в курсе каждой важной операции, люди к тебе шли охотнее, чем к начальникам цехов, охотнее, чем ко мне. Это я хорошо запомнил и особенно часто вспоминал, когда поднимался в горкоме на третий этаж, в твой кабинет, — совсем не похож был ты в этом кабинете на того, другого.

Слова Маркова поразили Семенова. Он узнавал в них свои мысли, те самые, что явились ему в его одиноком споре с самим собою в саду. И снова он видел свою неправоту — ему казалось, что люди забыли о его достоинствах, видят в нем только плохое, а вот Марков, главный его противник, его враг, как он еще полчаса назад думал, стоит здесь и спокойно говорит о нем то хорошее и правильное, чем он всегда сам тайно гордился. Семенов вспомнил слова Лазарева: «Марков на мелкую месть не поднимется… Марков в людях разбирается — в этом его сила».

Не показывая своего волнения, Семенов проговорил:

— Да как это сейчас можно — после моего провала? Ты представляешь отношение людей ко мне?

— Трудно, — согласился Марков. — Трудно, но осуществимо. Со многими товарищами я уже беседовал, они соглашаются, что на заводе ты бы подошел. Сегодня, перед тем как идти к тебе, я был у Чибисова в гостинице; он согласен поддержать меня, обещает оказать всяческое содействие. Верховенский даст рекомендацию от горкома, он это сразу предложил. Одно могу сказать — весь свой авторитет в заводской партийной организации в ход пущу, чтоб добиться этого, если ты, конечно, сам на это согласен.

Сомнений больше не было — Марков говорил серьезно и искренно. И Семенов уже знал, что примет это предложение с охотой и радостью, — это был лучший выход, лучшее решение в создавшейся обстановке, а может, и вообще более правильный путь его жизни. Он сказал, не веря в свои слова, может быть, только для того, чтоб этими словами зачеркнуть все плохое, что — было в их отношениях, и начать новые, хорошие отношения:

— Ну, а там, на заводе, счеты будешь со мной сводить?

Марков, нахмурясь, ответил сурово:

— Счеты я с тобою уже свел — работать будем!