Два узла на полотенце - Страница 12

Днем Саблин и Веретенников пришли к Михеевым. Прихватили с собой в качестве понятых соседей по этажу.

— Опять с обыском! — раздраженно заметил Востоков. — Даже пообедать не даете.

— А вы обедайте, — сказал Саблин. — Мы пока и без вас управимся.

Он прошел в комнату Вдовиной. Открыл киот — треугольный шкафчик с иконами, прощупал обитые бархатом стенки и не торопясь снял оклады с икон. Все это были ремесленные поделки прошлого века. Тусклые краски, померкший лак.

— Отставить, — сказал себе Саблин и прошел в гостиную, где Веретенников уже успел обработать миноискателем пол.

— А если она без металла? — спросил Саблин, не объясняя, впрочем, что он имел в виду.

Веретенников и не уточнял:

— Коли в дереве, простучим пол.

— Пройдись по стенам, — предложил Саблин.

Веретенников прощупал миноискателем стены и наконец в простенке остановился.

— Есть! — радостно воскликнул он.

Саблин приставил к стене принесенную из чулана лестницу и заметил просверленные дрелью дырки в обоях. Именно здесь и просигнализировал миноискатель. Сняв метровый кусок обоев, инспектор тотчас же обнаружил выпиленный в досках, покрывающих бревенчатые стены дома, небольшой прямоугольник, забитый сверху тонким листом фанеры. Стамеской снял и фанеру.

— Вот и все, — сказал Саблин и оглянулся на стоявших у лестницы людей.

И сразу заметил: у Екатерины Михеевой даже лицо исказилось от волнения, а Востоков рванулся вперед, словно хотел свалить Саблина. Только Веретенников остановил его, схватив за плечо. Старший инспектор спокойно вынул из тайника плоский жестяной ящичек, по размеру похожий на портфель, в просторечии именуемый «дипломаткой», поставил его на стол и открыл.

Плоская коробка была пуста.

— Что здесь хранилось? — растерянно спросил Саблин.

Михеева ответила так же растерянно:

— Не знаю. Это мать что-то от нас прятала.

Востоков, сжав зубы, угрюмо молчал. И Саблин, естественно, ни о чем уже не спрашивал. Понимал, что больше ему ничего не скажут. А обыск заканчивали тщательно, но уже без энтузиазма. Знали, что главное сделано: тайник обнаружен и было ясно — для чего он предназначался. Видимо, Вдовина в последний момент передумала. Доски выпилила, подходящую часть двух бревен выстругала, чтоб углубить тайник, забила его фанерой и оклеила стену обоями. Зачем? Может быть, испугалась, что тайник будет все-таки обнаружен. Не доверяла ни дочери, ни пасынку, если он к тому времени уже появился в квартире. Да и муж дочери был опасен.

Так размышлял Саблин, уже догадываясь, что икону следует искать в другом месте. И ясно стало, что вся эта преступная троица, даже зная о тайнике, не ведала, что он пуст. И не открывала его, потому что обои были целехоньки.

Уже уходя с пустым ящичком, Саблин как бы вскользь спросил Михееву:

— А когда комнату переклеивали?

— Лет десять тому назад. А может, и больше.

Не спросил Саблин только о том, что взволновало их, когда он открыл в простенке тайник. И о дырках в обоях не упомянул.

— Что ж теперь делать будем? — спросила Михеева, проводив незваных гостей.

Востоков молчал. Ярость все еще клокотала в нем.

— Может, щи подогреть? Ведь не обедали же.

— Какой тут, к черту, обед! Я в себя никак прийти не могу. Как твоя мать нас надула!

— А кто знал? Хорошо еще, что мы до милиции тайник не трогали! А если бы он был полон?

— Где ж теперь искать ценности будем? В доме их нет. Два обыска было, и ни шиша не нашли.

— Где-нибудь хранятся. Только где?

Востоков постучал костяшками пальцев по столу. Такая у него была привычка, когда незадача в делах случалась.

— Может, любовнику своему отдала? Поди ищи теперь!

— Старая она. Какой уж в эти годы любовник.

— А псаломщик? После смерти отца говорили, что он к ней шастает.

Екатерина даже рукой махнула:

— Ему уже сто лет в обед.

Востоков молчал. Он думал. Искал ниточку. А следователи небось тоже ищут. И найдут, если он с Катериной промажет.

— Значит, она пустую коробку спрятала, — наконец сказал он. — Нас, что ли, хотела обмануть? Или в последний момент передумала? Должно быть, так. Выходит, кому-то отдала на хранение. Мужику не отдала: пропьет. Значит — бабе. Были ведь у нее дружки-подружки?

Задумалась и Екатерина.

— С кем-то в хоре шушукалась. Васса, кажется, была — Огуревна по прозвищу. Нинка-молочница. Чувыриха-богомолка, не помню фамилии. Клавка-просвирница. Просвирки пекла и потом продавала. Я почти их не помню: в школу еще бегала. Да и не поют они уже. Какие голоса у старух? Даже в церкви никого не видала. Небось дома лампадки перед иконами жгут…

У Востокова мысли роились быстрее.

— Вот что, сестричка, — сказал он, загибая на руке палец за пальцем. — Адреса их всех завтра же вызнай. Спешить нам надо, пока угрозыск не догадался…

— Я к Чувырихе пойду, адрес-то я ее знаю. Ей, пожалуй, мать могла довериться: десять лет назад они с матерью как друзья-неразлучники жили.

— А если не доверилась?

— Тогда по адресам пройду. У дьяконицы спрошу: где кто живет. Она все про всех знает.

— Главное — поспешить, — повторил Востоков.

Фамилия Чувырихи была Чувырина, а имя-отчество — Авдотья Тихоновна. Об этом сказала она сама — старушка годами за семьдесят, со сморщенным лицом и с жидкими, голубовато-седыми, скрученными в пучок волосами.

— А я тебя, милочка, с малых лет помню, когда ты еще в детских платьицах бегала. Давненько не виделись. А за то, что о старухе вспомнила, спасибо скажу. Слыхала и о горе твоем. Жалко мать небось. Ведь ни за что ни про что отдала богу душу.

— Мне и Василия жалко, — поставила Екатерина точку, снимая вину с Михеева.

Но старуха не согласилась.

— Убивец он, твой мужик. Яко зверь в нощи.

— Да ведь нечаянно он, — смутилась Михеева. — В сердцах был. Ну и подвела рука. Думаю, и на суде это учтут.

— Ты простила, а бог не простит. Все господь видит: и доброе, и злодейское.

Не понравилось Михеевой такое начало встречи. Захотелось снять эту накипь. Не проповеди ждала она от Чувырихи, а доброго ответа на свой главный вопрос. Не здесь ли хранятся отцовские ценности? Прямо так и спросить? Обидится. Придется исподволь, издалека…

— Что это с вами, Авдотья Тихоновна? Я что-то давно вас в церкви Не видела. Вот и зашла навестить: не захворали? Или случилось что?

— Я, милочка, всегда к обедне хожу. Всенощную долго стоять приходится. А ноги не держат.

— У меня к вам просьба есть. Не великая, но памятная.

— В поминанье, что ль, записать? За упокой души? На похоронах я ведь не была: все ногами маюсь. А тебе стыдно! В хоре поешь, за здравие пишешь, а за упокой убиенной к богу не обращаешься. А я вот Марьяну-мученицу сразу же записала. И поминаю, конечно.

— Спасибо, Авдотья Тихоновна. Другое у меня дело. Не оставила ли мать у вас отцовский дар, мне предназначенный?

Старуха сразу умолкла, поджав тонкие без кровинки губы. И молчала так, должно быть, минуты две. А Екатерина ждала: скажет или не скажет. Только зачем ей держать церковную утварь, или кресты наперсные, или панагию с каменьями? Никакой корысти у нее нет, продавать не будет: верующая и богобоязненная. Но почему молчит?

Чувыриха сомневалась. Вспомнила слова Марьяны: «Спрячь у себя в киоте. А дочери отдашь после моей смерти. Сейчас недостойна она: в соборном хоре поет, а в бога не верит». И спрашивала себя старуха: отдать или не отдать? А вслух спросила для верности:

— На страстной седмице говела?

— Из церкви не выходила.

— И причащалась?

— Я православная, бабушка. И крещеная, и богомольная. И в хоре по субботам пою на всенощной.

Так уклонилась Михеева от ответа. Но старуха поверила.