Два рассказа бывшего курсанта - Страница 2

И я вздохнул с облегчением: Брок! Живой!

А командир отряда уже не спеша снимал очки, шлем, перчатки... Но вдруг словно что-то взорвалось в нем - он сложил все эти вещи вместе, швырнул их на выжженную траву летного поля и почти крикнул:

- Ну, пусть медведи летают!

Твердым шагом, высокий и прямой, Брок шел от нас в раздевалку. Мы смотрели вслед, однако к его очкам, шлему и перчаткам еще долго никто не притрагивался...

Мы ждали, что Чернов тоже вылезет из самолета, расскажет, как же это было. А он даже не шевелился. Лежал, привалившись к борту кабины головой. Его вытащили, привели в чувство. Он бессмысленно озирался, мычал что-то невнятное...

Позже выяснилось: из-за слишком большой слабины привязных ремней Чернов на первом же зависании вверх колесами оторвался от сиденья и повис в воздухе. А когда самолет вышел из петли, этот горе-летчик, вместо того чтобы опуститься на свое сиденье, попал между приборной доской и ручкой управления! Его весьма грузное тело (поесть Чернов любил) мешало Броку отдать полностью от себя ручку управления (только так можно было вывести "эр-первый" из штопора, в который самолет непроизвольно свалился). К тому же Чернов перепугался до полной потери соображения - впал в свой дурацкий транс. Он не слушал ни советов, ни команд Брока, молча жал всей тяжестью тела на ручку - в обратную необходимой для вывода из штопора сторону. И тогда Брок решился на крайнее средство. Вытащил из гнезда свою ручку (благо управление двойное), встал в задней кабине на сиденье и, перегнувшись через козырек, трахнул Чернова ручкой по башке. Потом приподнял бесчувственное тело под мышки, водрузил его на сиденье передней кабины, подтянул слабину ремня - и все-таки успел вернуться к себе в заднюю кабину, вставить ручку в гнездо и вывести "эр-первый" из штопора у самой земли.

С неделю Брок не приходил на аэродром.

Потом все же пришел. Молча сел в свою машину, один улетел в ту самую зону - над лесничеством.

Целый час он рисовал в небе узоры наиболее сложных фигур высшего пилотажа - отводил душу? И несколько раз, словно бы невзначай, сваливался после выхода из мертвой петли в штопор. И удивительно изящно выводил из него "эр-первый" в горизонтальный полет.

Припоминал, как все это было? Или что-то преодолевал в себе?

Наверно, тогда, глядя на его каскады, многие из нас давали обещание: научиться пилотировать не хуже нашего командира отряда.

А с Черновым, нашим первым медведем, мне все же случилось поговорить до отчисления его из школы.

В тот день я был настроен лирически. Только что прочел книжку о жизни Миклухо-Маклая на Новой Гвинее.

До школы пилотов я учился на географическом факультете Московского университета, мечтал о путешествиях, открытиях, не думал, что придется стать летчиком. Но вот начал летать - и приохотился к своей новой профессии. Как говорится, если не удалось делать то, что любишь, люби то, что делаешь. А все-таки книга о МиклухоМаклае вызвала приступ тоски. Хотя странно вообще-то было бы накануне окончания летной школы сожалеть о неосуществившемся. Тем более что наш мир в то время уже представлялся мне полностью открытым, и новым Ливингстонам, Миклухо-Маклаям или Пржевальским, казалось, больше нечего было в нем делать.

Слоняясь по зданию школы, я, несколько размагниченный, забрел в Красный уголок. Там сидел Чернов - читал какой-то учебник. Заметив меня, он весело сообщил, что надеется скоро вернуться если не на четвертый, то хоть на третий курс своего института.

- От силы год потеряю, - добавил он торжествующим тоном.

Я страшно возмутился. Значит, Чернов не просто бесталанный медведь, а хитрый обманщик, который притворялся, чтобы добиться отчисления?! И при этом чуть не погубил такого великолепного мастера, как Брок!

Я уже готов был взорваться, еще немного, и Чернов схлопотал бы у меня по заслугам. К счастью, я вовремя засомневался. Ведь полет Чернова с Броком только случайно, из-за большой слабины ремней, получился столь драматичным. И Чернов самого себя едва не угробил.

А хитрецы никогда своей шкурой рисковать не станут.

Ну, и сейчас Чернов, скорее всего, пытается бравадой спастись от всеобщего презрения... Его дело, но не мне облегчать ему задачу. Я сказал с оттенком брезгливого сожаления:

- Видно, мало еще тебе досталось- ничего ты так и не понял.

2. ПРАВО НА ПАССАЖИРА

По правде говоря, нашим инструкторам и командирам все-таки редко приходилось проявлять героизм. Ведь не медведей же в самом-то деле обучали они умению летать. И большинство наших курсантов вылетали самостоятельно, получив гораздо меньше провозных, чем нам полагалось по норме. К числу таких, как у нас потом шутили, "выдающих" принадлежал и курсант Пасынков.

Я обратил на него внимание еще в самом начале учебы. Надо сказать, что старшинами курса, отряда и звена к нам были присланы уже послужившие в армии, но не очень-то грамотные ребята. Им трудно давались теоретические дисциплины. Пасынков кое-кому помогал.

На первом построении мы довольно долго препирались: устанавливали, кто выше, а кто ниже ростом. Наконец разобрались по ранжиру. И я изумился: на правый фланг старшина поставил в качестве самого высокого. .. Пасынкова. Я-то думал, что Мелихов выше. Но широкий и плотный всегда кажется ниже худого и тонкого.

И вот старшина Ефименко скомандовал:

- Равняйсь!

Для ясности он добавил:

- Грудь вперед, живот убрать!

А немного подумав, уточнил:

- Стоять так, шоб видеть грудь четвертого человека!

Строй пришел в движение. Мы равнялись как умели - не очень-то хорошо. Стараясь поправиться, делали полшага вперед и тут же отступали на те же самые полшага. В результате наш строй напоминал синусоиду или плывущего по воде ужа. Старшина Ефименко кричал:

- Шо у вас за танцы в строю! Равняться не можете!

Его, конечно, удивляла наша бестолковость.

Ефименко забежал сбоку, стараясь увидеть грудь четвертого человека. Увы, тщетно - за слишком высокой, слишком выпуклой грудной клеткой Пасынкова не просматривался не только плоскогрудый Мелихов, стоявший четвертым, но и вообще никого не было видно. Даже Парневского, уже прозванного благодаря своим ста двадцати килограммам - Дядя Пуд.

Странное нарушение привычной формулы ("грудь четвертого"), видимо, поразило старшину еще больше, чем наша неловкость. Не сразу сообразив, как исправить непорядок, Ефименко сначала заставлял курсантов одного за другим чуть-чуть выступать вперед. Вместо синусоиды получилась дуга. Да иначе выйти и не могло - чтобы углядеть кого-нибудь из-за Пасынкова, надо было обладать рентгеновидением.

Наконец Ефименко это понял. Подошел к правофланговому, спросил тихо:

- Та шо вы так выпялились, як на параде?

- Вы же сами приказали: грудь вперед, живот убрать.

Минуту или две Ефименко постоял около Пасынкова молча. Мы незаметно переглядывались. Вдруг старшина ожил и скомандовал:

- Курсанту Пасынкову - вольно! Остальным - равняйсь!

С тех пор Пасынков неоднократно привлекал всеобщее внимание. И не то чтобы он к этому специально стремился - само собой получалось.

В первую осень и зиму мы не летали-проходили теоретический курс. И Пасынков по всем предметам неизменно получал пятерки. Конечно, соображал он неплохо. Однако обладал еще и обаянием - нравился преподавателям. Фамилия "Пасынков" закрасовалась на доске Почета. Затем и школьная многотиражка стала печатать его портреты и призывать курсантов "учиться, как Пасынков!". Вначале вся эта шумиха меня коробила - казалось, что Пасынков просто очень честолюбив.

Но постепенно мое отношение к нему стало меняться.

Еще ранней осенью начались у нас всевозможные соревнования, главным образом по легкой атлетике. Помню, Пасынков занял первое место на стометровке. Его поздравляли, так как в оставшихся забегах должны были состязаться какие-то совсем невзрачные ребята. И вдруг один из них показал лучшее, чем у Пасынкова, время!