Дурак - Страница 60

— Мальчуганы? Бузотер бургунд пердолит фразера француза? Ей-яичники Одина, из этого выйдет недурственная песнь!

Корделия усмехнулась.

— У Папы я приобрела развод. Вышло довольно начетисто[333]. Знала б я, что Бидон будет настаивать на санкционировании Церкви, ратовала бы за восстановление прежнего Скидочного Папы.

По зале эхом громыхнули распахнутые двери, и Корделия резко обернулась. Взор ее вспыхнул яростью.

— Я же сказала, чтоб меня оставили в покое!

Но то был Харчок — он вздрогнул, будто призрака увидал, и стал пятиться вон из залы.

— Извиняюсь. Прощенья просим. Карман, я тебе Кукана и колпак принес.

Он протянул мне палку и звякнул бубенцами на колпаке, на миг забыл, что на него только что наорали, а потом возобновил обратно-поступательное перемещение.

— Нет, Харчок, не уходи, — сказала Корделия и поманила его к нам. Стража закрыла дверь снаружи. Интересно, что рыцари и прочая знать подумают о королеве-воительнице, которая не допускает к себе никого, кроме двух шутов. Может, решат, что она достойная продолжательница рода скорбных головою.

Харчок чуть помедлил у тела Реганы и полностью утратил всякую целеустремленность. Кукана и колпак он положил на стол рядом, зацепил двумя пальцами подол ее платья и начал приподымать, заглядывая.

— Харчок! — рявкнул я.

— Извиняюсь. — Самородок вздрогнул. Потом заметил тело Гонерильи, перешел к ней. Постоял, поглядел сверху вниз. Вдруг плечи его дрогнули, и уже миг спустя он весь сотрясался от рыданий, силой своею способных выкорчевать ребра из груди. На бюст Гонерильи пролился ливень слез.

Корделия глядела на меня с мольбой в глазах, я на нее — видимо, с чем-то весьма похожим на то же самое. Говнюки мы, и она и я, что не горюем по этим людям, по этой семье.

— Они годные были, — промолвил Харчок. Вскоре он уже гладил Гонерилью по щеке, затем по плечам, по грудям, потом он залез на стол с нею рядом, взгромоздился на тело и принялся ритмично и непристойно всхлипывать. Тональностью и силой звука напоминало медведя, которого трясут в винной бочке.

Я взял Кукана и треснул болвана по макушке. Колотить пришлось, пока он не слез с бывшей герцогини Олбанийской, не нырнул под тяжелую скатерть и не затаился под столом.

— Я их любил, — провыл оттуда он.

Корделия перехватила мою руку, нагнулась и приподняла край скатерти.

— Харчок, друг мой, — сказала она. — Карман не хотел тебя обижать — он просто не понимает, каково тебе. Но все равно приходится чувства держать при себе. Всухую дрючить покойников не подобает, миленький.

— Нет?

— Нет. Скоро сюда приедет герцог, он может обидеться.

— А вторая? У нее герцог помер.

— Все равно это неприлично.

— Извиняюсь. — И Харчок опять втянул голову под скатерть.

Корделия выпрямилась и посмотрела на меня. Закатила глаза, улыбнулась.

Мне ей о стольком нужно рассказать! Как я грешил с ее мамой. Что мы с ней, говоря технически, двоюродные сородичи. Что от этого все может стать… ну, непросто. Но мой инстинкт артиста подсказывал, что сгущать краски не надо, поэтому я сказал лишь:

— Я более-менее угондошил твоих сестер.

Корделия улыбаться перестала.

— Капитан Куран сказал мне, что они друг друга отравили.

— Само собой. Я дал им яд.

— И они знали, что это он?

— Знали.

— Тогда что тут поделаешь? Злобные коварные суки, никуда не денешься. Меня все детство мучили. Ты сэкономил мне время и усилия.

— Они просто хотели, чтобы их кто-нибудь любил, — сказал я.

— Не переубеждай меня, дурак. Ты же их прикончил. Я лишь собиралась отнять у них земли и собственность. Ну, может, еще унизить их прилюдно.

— Но ты же только что сказала…

— Я их любил, — промолвил из-под стола Харчок.

— Заткнись! — хором рявкнули мы с королевой.

Дверь приотворилась, всунулась голова капитана Курана:

— Госпожа, прибыл герцог Олбанийский.

— Мгновение одно — и я его приму, — сказала Корделия.

— Будет исполнено. — Куран закрыл дверь.

Тогда Корделия подошла ко мне совсем близко. Выше она была ненамного, но в латах, а оттого внушала больше робости, чем прежде. Но менее прекрасной она не стала.

— Карман, я разместилась в своей прежней светлице. Мне бы хотелось, чтобы ты меня навестил сегодня после ужина.

Я поклонился:

— Миледи желает историю и комическое представление перед сном, дабы проветрить голову после всех сегодняшних бедствий?

— Нет, дурак. Корделия, королева Франции, Британии, Бельгии и Испании желает иметь тебя, пока твои ятые бубенцы не осипнут.

— Прошу прощенья? — переспросил я в немалом замешательстве. Но тут она меня поцеловала. Вторично. С большим чувством. А потом оттолкнула.

— Я вторглась ради тебя в эту страну, безмозглый. Я с самого детства тебя любила. И теперь вернулась за тобой — ну и сестрам отомстить, конечно, но главным образом — за тобой. Я знала, что ты будешь меня ждать.

— Как? Откуда?

— Много месяцев назад ко мне в парижский дворец явился призрак. Перепугала Пижона до истечения беарнских соусов. С тех пор и подсказывала стратегию.

Ладно, хватит уже о призраках, подумал я. Пускай покоится в мире. И я снова поклонился.

— К твоим, язви тебя, услугам, любимая. Твой покорный шут к твоим услугам.

Увы и ах — ваш покорный шут ныне король Франции. Ну, вообще-то Франции, Британии, Нормандии, Бельгии, Бретани и Испании. Может, и чего-нибудь еще — я не видел Корделию после завтрака. Ежели предоставить ее саму себе, она может быть чума чумой, но империя у нее содержится исправно, а я ее, конечно, обожаю. (Так у нас всегда было.)

Доброму Кенту вернули земли и титул, а еще назначили герцогом Корнуоллским, присовокупив к назначенью соответствующие земли и недвижимость. Черная борода и импозантность, подаренные ведьмами, у него остались, к тому же он, похоже, сам себя убедил, что он моложе и полнее сил, нежели подобает бремени лет у него на плечах.

Олбани сохранил за собой титул и земли и подписал присягу на верность Корделии и мне. Полагаю, он не станет ее нарушать. Честный парняга, хоть и незатейливый, без Гонерильиной пилежки так и будет идти по жизни стезей добродетели.

Курану мы даровали титул герцога Бакингемского, и он в наше отсутствие на островах служит регентом Британии. Эдгар унаследовал титул графа Глостерского и вернулся домой, где похоронил отца в стенах замкового храма, выстроенного в честь множества разных богов. Завел свою семью и, вне всяких сомнений, нарожает кучу сыновей, которые вырастут и предадут его. Ну, или станут остолопами по образу и подобию отца своего.

Мы с Корделией живем в разных дворцах по всей империи, путешествуем с неприлично роскошной свитой, в которую входят Кутырь и Пискля, а также Язва Мэри и прочая верная челядь из Белой башни. У меня анафемски громадный трон, с которого я вершу свой суд. Харчок сидит сбоку — ему дали титул королевского министра ипсации, — а по другую руку от меня — моя обезьянка Пижон. Мы выслушиваем жалобы и тяжбы крестьян и купцов, и я выношу приговоры, суждения и вердикты. Было время, когда я поручил это Пижону, пока сам ходил обедать с королевой: вручил ему табличку с разными наказаниями, на которые он мог показывать пальцем, однако пришлось прекратить. Я как-то раз вернулся после затянувшегося радения с Корделией и обнаружил, что этот циничный примат велел повесить всю деревню Бовуа за несоблюдения санитарных норм производства сыра. (Вышло, да, неловко, но французы такое понимают. Они очень серьезно относятся к сыру.) А по большей части правосудие отправляется посредством легкого вербального унижения, обзывательства и преднамеренного сарказма. Как выяснилось, это мне удается превосходно, посему меня считают мудрым и справедливым правителем, и народ меня очень любит. Даже, блядь, французы.