Дуэль - Страница 19
-- Ваш родственник -- этот Феро?
-- Нет. Не родственник.
-- Близкий друг?
-- Да... близкий... Мы тесно связаны с ним, и связь эта такого рода, что для меня является вопросом чести попытаться...
Министр позвонил, не дослушав до конца фразы. Когда слуга, поставив на письменный стол дча массивных серебряных канделябра, вышел, герцог Отрантский поднялся, сияя золотой грудью при ярком свете свечей, достал из стола лист бумаги и, небрежно помахивая им в руке, сказал с мягкой внушительностью:
-- Вам не следует говорить о том, что вам хочется переломить вашу саблю, генерал. Вряд ли вам удастся получить другую. Император на этот раз не вернется... Что за человек! Был один момент в Париже, вскоре после Ватерлоо, когда он изрядно напугал меня... Казалось, он вот-вот начнет все сначала. К счастью, это никому не удается -- никогда нельзя начать все сначала, нет. Забудьте думать о том, что вы хотели переломить вашу саблю, генерал.
Генерал д'Юбер, не поднимая глаз, чуть заметно шевельнул рукой, как бы ставя крест и смиряясь. Министр полиции отвел от него свой взор и начал неторопливо просматривать бумагу, которую он все время держал открыто в руке.
-- Тут у нас всего двадцать генералов из действующего состава, предназначенных послужить уроком. Двадцать. Круглое число. А ну-ка поищем, где этот Феро... Ага, вот он! Габриель-Флориан. Отлично! Этот самый. Ну что ж, пусть у нас теперь будет девятнадцать.
Генерал д'Юбер встал с таким чувством, как если бы он перенес какую-то заразную болезнь.
-- Я позволю себе просить вашу светлость сохранить мое ходатайство в тайне. Для меня чрезвычайно важно, чтоб он никогда не знал...
-- А кто ж ему станет говорить, хотел бы я знать? -- сказал Фуше, с любопытством поднимая глаза на застывшее, напряженное лицо генерала д'Юбера. -- Вот, пожалуйста, возьмите тут какое-нибудь перо и зачеркните это имя сами. Это единственный список. Если вы хорошенько обмакнете ваше перо и проведете черту пожирней, никто никогда не сможет узнать, что это было за имя. Но только уж извините, я не отвечаю за то, как им потом распорядится Кларк '. (' Кларк -- маршал, военный министр Франции после падения Наполеона.) Если он будет неистовствовать, военный министр пошлет его на жительство в какой-нибудь провинциальный городок под надзор полиции.
Спустя несколько дней генерал д'Юбер, вернувшись домой, сказал сестре после того, как они расцеловались:
-- Ах, милочка Леони, мне так не терпелось поскорей вырваться из Парижа!
-- Любовь торопила? -- сказала она с лукавой усмешкой.
-- И ужас, -- добавил генерал д'Юбер очень серьезно. -- Я чуть не умер от... от омерзения.
Лицо его брезгливо передернулось. Перехватив внимательный взгляд сестры, он продолжал:
-- Мне надо было повидать Фуше. Я добился аудиенции. Я был у него в кабинете. Когда имеешь несчастье находиться в одной комнате с этим человеком, дышать с ним одним воздухом, выходишь от него с таким ощущением, как будто утратил собственное достоинство. Появляется какое-то отвратительное чувство, что в конце концов ты, может быть, вовсе не так чист, как ты думаешь... Нет, ты этого не можешь понять.
Она несколько раз нетерпеливо кивнула. Напротив, она прекрасно понимает. Она очень хорошо знает своего брата и любит его таким, каков он есть. Никаких чувств, кроме ненависти и презрения, не вызывал ни у кого якобинец Фуше, который, пользуясь для своих целей любой человеческой слабостью, любой человеческой добродетелью, благородными человеческими мечтами, ухитрился обмануть всех своих современников и умер в безвестности под именем герцога Отрантского.
-- Арман, дорогой мой, -- сказала она с участием, что тебе понадобилось от этого человека?
-- Не больше, не меньше, как человеческая жизнь. И я получил ее. Мне это было необходимо. Но я чувствую, что я никогда не смогу простить эту необходимость человеку, которого я должен был спасти.
Генерал Феро, абсолютно неспособный понять, что с ним такое происходит (как в таких случаях и большинство из нас), получив распоряжение военного министра немедленно отправиться в некий маленький городок центральной Франции, подчинился этому с зубовным скрежетом и неистовым вращением очей. Переход от войны, которая была для него единственным привычным состоянием, к чудовищной перспективе мирной жизни страшил его. Он отправился в свой городок в твердой уверенности, что долго это продолжаться не может. Там он получил уведомление об отставке и предупреждение о том, что его пенсия, присвоенная ему соответственно со званием генерала, будет выплачиваться ему при условии благонадежного поведения, в зависимости от надлежащих отзывов полиции.
Итак, он больше не числился в армии. Он вдруг почувствовал себя оторванным от земли, подобно бесплотному духу. Так жить невозможно. Сначала он отнесся к этому с явным недовернем. Этого не может быть! Он со дня на день ждал, что вот-вот разразится гром, случится землетрясение, произойдет какая-то стихийная катастрофа. Но ничего не происходило. Безысходная праздность придавила своим свинцовым гнетом генерала Феро, и так как ему нечего было черпать в самом себе, он погрузился в состояние невообразимого отупения. Он бродил по улицам, глядя перед собой тусклым взглядом, не замечая прохожих, почтительно приподнимавших шляпы при встрече с ним; а обитатели городка, подталкивая друг друга локтем, когда он проходил мимо, говорили шепотом:
-- Это бедный генерал Феро. Он совсем убит горем. Подумайте, как он любил императора!
Другие кое-как уцелевшие останки кораблекрушения, выкинутые наполеоновской бурей, льнули к генералу Феро с беспредельной почтительностью. Сам же он всерьез воображал, что душа его раздавлена скорбью. Временами на него находило желание заплакать, завыть во весь голос, кусать себе руки до крови; иной раз он просто валялся целыми днями в постели, накрыв голову подушкой. Но все это было исключительно от скуки, от тяжкого гнета неописуемой, необозримой, безграничной скуки. Он был не в состоянии осознать безнадежность своего положения, и это спасало его от самоубийства. Он даже никогда и не думал об этом. Он ни о чем не думал. Но у него пропал аппетит, а так как он был не в силах выразить те сокрушительные чувства, которые он себе приписывал (самая неистовая брань отнюдь не выражала их), он мало-помалу приучил себя хранить молчание, а для южанина это все равно что смерть.