Дубинушка - Страница 5

Ей стало вдруг смешно. Смех душил её, и она хохотала в голос. Присела на снежный холмик и смеялась, смеялась. От природы Мария была смешливой и страсть как любила потешные ситуации. Эту так неожиданно сотворённую ею историю она находила не только счастливой, но так же и таинственной, и особенно, забавной. Они, конечно же, как и она, перво-наперво подальше запрячут деньги. И станут ждать, не объявится ли человек, который подбросил их, и не потребует ли деньги назад? Мысль эта их испугает, но она непременно придёт им в голову. Не могут же такие большие деньги упасть с неба. Кто-то непременно объявится и скажет: «А ну-ка, гаврики, давайте назад мои денежки». Но кто же это такой чудак, который так рискованно разбрасывает свои деньги?..

Эти вопросы волновали Машу, смешили её, и она чувствовала себя счастливой. Никогда в жизни ей не было так весело, любопытно и интересно. Ах, поскорее бы они пришли из магазина, и тогда Мария к ним придёт и станет болтать о каких-то пустяках, в то же время наблюдая за ними, жадно ловя каждое слово, каждый их жест. Вот только бы не рассмеяться и не выдать своё участие в этой грандиозной финансовой афере.

Её клиенты не заставили себя ждать; весело болтая и размахивая руками, они шли по улице и даже не взглянули на Машину избушку, не цыкнули на Шарика, который то ли от радости встречи с ними, то ли от инстинктивного желания защищать свой дом лаял, визжал и метался у калитки.

Маша знала: мужики выпили по сто граммов водки. Денис обыкновенно ходит по улице чинно и руками не размахивает, но если он идёт с дядей Женей, да ещё после возлияния, он и говорит громко, и руками машет, будто на него нападают комары и он их отгоняет. Дяде Жене он говорил:

— Вы вот умеете: глоток выпили и будет — больше ни капли. А я не могу; нальют полстакана, я и лакаю, пока дно не увижу. Боюсь обидеть казаков, подумают ещё, что ломаюсь. Нет-нет, я больше по утрам в магазин ходить не буду. И вы меня не зовите.

— Ну, а это ты, Денис, напрасно говоришь. Пятачок у магазина — это наш майдан, тут мы встречаемся, разговоры разные говорим: что на белом свете происходит, да как нам, казакам, жить дальше, что делать и где силушки останние приложить. Власть-то, вишь, какая на Русь навалилась, в одночасье колхозы наши и совхозы порушила, комбайны и тракторы жуликам за бесценок продала. Мы как теплоход в океане: шёл-шёл в голубом просторе, и все мы радовались, песни пели, а тут вдруг айсберг миллионнотонный вырезался из тьмы. Ткнулись на полном ходу — и перья от нас полетели. Ты вот говоришь: полстакана выпил. А зачем её, водку, целых полстакана вовнутрь себе пускать? Водка-то почище артиллерии крушит нас. Мое-то поколение сорокалетних враг давно этим оружием свалил, а теперь за вас, двадцатипятилетних взялся. Водка и телевизор — вот они танки и пушки современной войны. Вот ты бы и сказал об этом казакам, налившим тебе полстакана. Я-то уже говорил, они на меня рукой махнули, а если бы ещё и ты запел моим голосом — глядишь, и задумались бы. Так-то вот, Денис. Кролик кроликом, а с народом общаться надо. Мы теперь думать должны, как вольный Дон-Батюшку от новой напасти охранить. У нас в казачьем гимне слова такие есть: «Всколыхнулся, взволновался Православный Тихий Дон». Это значит, уж приходила какая-то беда, вот и всколыхнулся он, наш Тихий Дон. Тут, как видишь, и в прошлом являлись напасти, и тогда вспучивался Дон, волновался, и гнал со своих полей супостата. А водку… Её можно и не пить, а так… вид только подавать, что и ты не гнушаешься пьяной компании. Я давно уж так делаю. И вот тебе моё слово: впредь и ещё меньше пить эту отраву, а то, может, и вовсе откажусь. Пусть тогда на меня косятся казаки; почешут-почешут языки и бросят. И сами побольше думать зачнут. Помолчал Евгений, взъерошил копну начинающих седеть волос. И с воодушевлением, тряхнув головой, продолжал:

— По голубому ящику чужебесы нам твердят: русский народ изначально пьёт много; будто бы и в далёкую старину казаки и мужики по утрам надирались и по деревне пьяные шатались, песни орали. И будто бы наш главный герой и защитник земли русской оттого тридцать три года на печи валялся, что от самогона горючего не просыхал. Нет, Денис, не верь ты этим басням. Я теперь русский народ не люблю; плюнул бы ему в рожу. Это спьяну русские люди врага не разглядели и во все кремлёвские палаты его пропустили. Будь наш народ трезвый, разве он отдал бы власть и деньги, и все сокровища, и заводы, и редакции газет, и радио, телевидение паучью лупоглазому?.. А недавно я смотрю: батюшки мои родные! уж и негритянка безносая по экрану, словно обезьяна, прыгает и чего-то всё верезжит, и чему-то научить нас хочет. Сильно я тогда разволновался, долго заснуть не мог. Включил радио и слышу: англичане многоумные из Лондона бегут! В маленькие городки, на фермы, да и так, просто на побережье в палатках селятся, лишь бы от большого города подальше. А всё от тех же, от чужебесов побежали. Их коварная Тэтчер, а потом и улыбчивый простачок Блеер им за пазуху негритосов насыпали. Нынче мигрантов со всего света в Лондон по сто двадцать тысяч в год приезжает. Сначала-то чопорные англичашки смотрели на гостей с любопытством: во, мол, народ какой на свете бывает. Ничего не ест, не умывается и спит где попало. За каждой маминой юбкой куча ребятишек бежит. И все такие чёрненькие — от асфальта не отличишь. Ну, смотрели, улыбались, головами качали, а потом одного англичашку по вечеру в подъезде тиснули, другому голову трубой проломили… А вскоре уж и не выйти вечером на улицу. Стаями разбойники ходят. Ну, и… побежали англичане из Лондона. Скоро они к нам в Россию запросятся. А у нас, сам видишь: азия да кавказ дворцы на горах строят. Это нас-то, казаков, теснят, а что же про мужичьё косопузое думать. Москву-то, как слышно, и давно инородцы захватили. Немцы армаду танков и самолётов двинули, а Белокаменную захватить не сумели, а эти без единого выстрела взяли. По радио слышал: армян в столице только за последние два года на два миллиона прибавилось; азербайджанцев полтора миллиона в Москве живёт, а теперь и азия прихлынула: таджики с мешками марихуаны, казахи, узбеки, туркмены. А с Дальнего Востока наползли китайцы, корейцы, вьетнамцы. Москва разбухла от незваных гостей, скоро в Косово превратится; русские там в меньшинстве окажутся. Но русские не англичашки, они не побегут из своей столицы. Не было ещё такого, чтобы русские столицу свою бросали. Характер у нас не тот. Они как беду почуют, так и сплотятся в боевые фаланги на манер древних славян, а тут и из других русских городов на бой за столицу отряды потянутся. Вот тогда и закипит московский котёл, запылает костёр, вспучится гнев славянский. Хотел бы я посмотреть, куда тогда побегут думские сидельцы и мэр столичный — толстенький жидок в рабочей кепочке. И все, кто поджег славянский костёр, будут метаться на раскалённой сковородке, как мечутся и извиваются миноги у меня на жаровне.

— Ладно, дядь Жень. Страшно мне становится после речей ваших. Понять не могу: то ли сказку вы мне говорите, то ли и вправду русские люди без боя оккупантам нашу Москву отдают… Домой пойду к своим кроликам.

А скоро к нему пошла Мария, понесла молока. Денис ходил вокруг дома и чего-то искал. Маша звонким и невинным голосом спросила:

— Потеряли что-нибудь?

Денис встрепенулся, развёл руками:

— Да вот… смотрю: не приезжал ли кто-нибудь? Да вроде нет, колёсных следов не видно, а вот к окну кто-то подходил. Надо же кому-то, — раздражённо добавил он, — заглядывать в чужие окна!

Маша испугалась, подумала о том, что Денис сейчас же догадается, что следы на снегу её, но Денис на разбитые ботинки, купленные в развалах для старья, не посмотрел. Она сказала:

— Да это я подходила, хотела молока вам в форточку подать, — я даже крикнула, но вас не было.

— Ты? — испуганно спросил Денис. — Это ты подходила?

— Да, я, но вас не было, и я решила прийти позже.

Денис смотрел на неё пристально, и взгляд его был шальной, испуганный.

— Ты ничего не видела?