Дубинушка - Страница 44

— А ты откуда знаешь про дела банкирские?

— Есть же у меня уши, не глухой я, а мои пассажиры о чём только не говорят.

— Уши-то есть, да и тебе, наверное, говорить много не велено. Твои-то пассажиры, что мыши летучие — всё больше по ночам делишки свои обделывают. Я вот сейчас в приюте работаю, а понять не могу: зачем это чечену, или грузину, или турку детишки русские понадобились? Может, инстинкт у них отцовский проснулся, а своих детей нет? Вот они и требуют от нас холить да лелеять малышню русскую. А мне они надоели. Вот теперь Зоя нашлась — я и рада. А Шомпол твой сгинул. Кого возить теперь будешь?

— А это уж не твоего ума дело. Мне банкир Дергачевский работу даёт. Без дела не останусь.

Чубатый, выгнув грудь и взъерошив волосы, важно ходил по комнате. Возле зеркала придерживал шаг, оглядывал свою фигуру. Он ехал из района и, видно, там выпил вина или пива. Маша знала его давно и по степени его весёлости и развязности могла точно определять, сколько он выпил. Сказала:

— Ты бы остерёгся казаков наших, они теперь каждого, кто напьётся, на майдан потянут и плёткой стегать будут.

— Во, девка! Сдурела, что ли? Где же ты пьяного тут видишь? Ни сегодня, ни вчера я и капли не пил. Этак ты натравишь на меня своих казаков глупых. А если бы и выпил малость — так что же? Я не ваш, каслинский, и мне ваш старик столетний не указ.

Чубатый сел за стол, широко расставил локти, качал голо- вой:

— Надо же — какую чушь несёшь ты, Мария! Хорошо ещё, что не слышит тебя никто. А то бы ваш медведь нечесанный Станислав Камышонок с плёткой сюда прискочил. Есаулом назначили! Весь район смеётся. Вчера пил как лошадь, под забором валялся, а сегодня с плёткой по станице ходит. А ещё, говорят, вам этот старик малохольный дубьё нарезать повелел, чтобы, значит, на случай, если воры нападут — так дубьём по башке. Шомпола перепугали. Один был хороший человек, деньги вам на приют давал, а вы с плёткой на него да с лесиной. Ну, он и дал дёру. Ни в городе, ни в районе — нигде его найти не могут. Этак-то и я вашу Каслинскую за сто вёрст объезжать стану.

Маша мыла посуду, расставляла её по полкам — Чубатого как бы и не замечала. Она знала, что давно нравится парню, кому-то он сказал, что сватов к отцу её пришлёт, но всерьёз Чубатого не воспринимала и при случае не прочь была подразнить парня. Сейчас она хотела выведать, что это случилось с Шомполом, куда он исчез и будет ли давать деньги на содержание приюта. Однако с вопросами не торопилась, делала вид, что не очень-то и заинтересована в болтовне казачонка. А Чубатый, видя равнодушие Марии, выбрасывал новые козыри:

— Я один знаю, где деньги взять на приют. И если скажу тебе — будет приют, а нет, так и не прогневайтесь. Откуда привезли ребят, туда их и валите. Понатащили в станицу грязных шпанят. Да они только и умеют воровать да драться. Вот погодите, как они всех вас обчистят и в город сбегут. Знаю я эту публику.

Мария молчала. А Чубатый продолжал:

— И куда Шомпол сбежал, и почему он сбежал — тоже знаю.

— Ах, брось ты! — махнула рукой Маша. — Выпил лишнего — вот и мелешь. Откуда и знать тебе? Следователь нашёлся. У меня вон брат Павел — настоящий следователь, а и то ничего не знает, а он — зна-а-ю, зна-а-ю. Ничего ты не знаешь.

Чубатый подошёл к дивану и вальяжно расселся на нём. Глаза его сверкали торжеством и презрением. Он сейчас очень бы хотел уязвить Марию, но не находил подходящих слов, опять же и думал о ней: девчонка! Чего с неё взять?.. И однако же главное, что его удерживало от резких выражений, так это щекотливое и смущающее чувство, которому он не находил названия. Она, конечно, и девчонка, и ничего из себя не представляет, — подумаешь, елозит пальцами по клавишам компьютера! — но все-таки в душе у него копошилось такое, что в присутствии этой ещё не вполне выросшей девицы сдерживало Чубатого, и даже лишало обыкновенной для него лихости. Он терялся. И слова цветистые, звонкие застревали во рту, а с губ вяло сползала речь несвязная и неумная.

Сегодня Маша была какой-то новой, повзрослевшей; он, кажется, впервые увидел её ноги; очень хороши они были, стройные и длинные, её ноги. И шея, и головка — как-то всё округлилось, похорошело, а в глаза её он подолгу и смотреть не мог; они вышибали из него всю спесь, помрачали разум.

— Слушай, Машка. Ты как-то вдруг выросла. Не видел тебя месяц, а ты уж будто бы взрослой стала.

Мария села за стол, устремила на Чубатого синевато-серые большущие глаза.

— Послушай, Вень: а почему Машка? Какая я тебе Машка, и почему ты меня так называешь?..

— Хо! Взбеленилась! Не так назвал. Да ты-то меня называешь Венькой, а я — не могу? Цаца какая.

— Вот и цаца. И не смей меня называть Машкой. Я девица серьёзная, самостоятельная, а ты хоть и пожилой, но несерьёзный. Пьёшь водку, ругаешься и работаешь извозчиком.

— Постой, постой, ты чего буровишь? Это я-то пожилой! Да ты что, умом рехнулась? Пожилой. Да мне еще и двадцати двух нет, а она — пожилой.

— Ну, вот — и сам ты говоришь: двадцать два года. Это, конечно, не семьдесят, но уже двадцать два. Конечно, пожилой. А ума не набрался. Говоришь глупости: зна-а-ю!..

Чубатый не на шутку обиделся, таких слов ему ещё никто не говорил — даже взрослые казаки. Они, конечно, слушая молодого казачонка, иногда посмеиваются, но чтобы вот так, говорить в глаза!..

Поднялся с дивана и в волнении стал ходить по комнате. Подступился к Маше, навис над ней своей русой кудлатой головой:

— Знаю ведь: дурачишься ты, хочешь позлить меня. Вы девчонки и все такие — любите изображать роли, будто на сцене. Раньше ты не была такой, мякала да бякала неизвестно чего. Блеяла, точно твоя Сильва. А теперь в тело вошла, слова всякие научилась говорить. Ишь ведь что удумала: пожилой, несерьёзный. Да я уж лет шесть как себе на хлеб зарабатываю, да ещё и больше, чем казаки взрослые. Мама у меня давно умерла, а отец в город подался, женился там. Я и остался в доме один-одинёшенек, вот как ты живу. Огород у меня, картошку сажаю. И так: тем и сем промышляю, на хлеб себе зарабатываю. А теперь-то и доллары в банк Дергачу положил, проценты на них идут. А сейчас и отец ко мне вернулся.

Вздохнул глубоко, копну волос взъерошил. И не сказал, а выдохнул:

— Ты, Мария, нравишься мне. Давай поженимся.

Мария возилась у плиты и не сразу поняла всю важность таких его слов, а, осмыслив сказанное, тихо проговорила:

— Говоришь так, будто на леваду зовёшь картошку сажать. Нет, Вениамин, я за того пойду замуж, кто меня полюбит и кого я полюблю. А так-то: выходи замуж, давай поженимся… Не так я себе представляю признание в любви.

Обиделся Чубатый, выгнул грудь, сверкнул огневым взором.

— Сказал же тебе: нравишься! А чего же ещё больше?.. Я не артист и турусы развешивать не горазд. Выходи замуж и всё! Будем жить, как все люди живут.

Мария молчала. А Чубатый посидел за столом, про себя подумал: согласится, куда она денется, только не сразу, а поломается малость.

И заговорил о другом:

— Ваши казаки Дергача боятся и этого… турка, которого Шомполом зовут, а я их — вот где держу.

И он показал кулак.

— Это как же? — спросила Мария, обрадовавшись, что казачонок оставил щекотливую тему.

— А так. Я даже и Щербатого, и кое-кого из городских тузов на крючке держу. Захочу — фу-у!.. — он дунул на ладонь, — и все они на распыл пойдут. Вот они где! — он похлопал по карману куртки, — и с ними денежный мешок Дергач, за которого и Америка и Израиль заступиться могут. Я их так понесу по кочкам, что они будут лететь и радоваться. Не дам добежать до аэродрома — всех за решетку упеку. А ты меня всё за простака держишь.

Вениамин взял её за руку, торжествующе блеснул глазами:

— У тебя магнитофон есть? Тащи сюда. Ты сейчас узнаешь, какой я несерьёзный.

Маша нехотя поднялась и пошла в другую комнату за магнитофоном. И когда она поставила его на столе перед казачонком, он хлопнул в ладоши.

— Ну, а теперь — слушай.