DUализмус. Трава тысячелистника - Страница 9

О, чёрт! Как длинно. Но, зато как понятно всякому русскому человеку, даже олигарху! Даже волку зазорному, и, тем более, человеку авторитетному – одному в двух масках, уставшего от синтеза весомого, чего-то стоящего бабла, выделанного не хуже, а хитрее золотого руна из обыкновенных бумажек.

И к этому треклятому менталитету мы бежим навстречу? Встречаем в аэропортах, тащим домой, торопимся покалечить родину, своих и соседских детей, рвёмся заменить искренние чувства зарубежной продажностью, нашу доброту и щедрость – немецким скряжничеством, зажимом, сухостью, образцом, правилами. Борщи и бабушкины пирожки меняем на гамбургеры, в блины вставляем аргентинские буритосы, сибирские пельмени пичкаем сосисками, нарезанными из сизых ног от курочек Буша? Чёрт, чёрт, черта и конец русской цивилизации! И очередной копец короткой русской литературе.

Всё оттуда, всё из этой прославленной Америки, надутой как пузырь, с мировой битой, с клюшкой для гольфа, вечной должницы, живущей на каплях алхимика, разнаряженной в одежды голого короля, тем не менее с мускулами, кобелина, пархатая, крашеные когти, муляжная, яркая, намазанная харя! Самоубиваемая иллюминатами, успешно наживающая врагов, под крылом двуликого Януса – иудаизма-сионизма, хитрейшая в мире организация обмана, Америка, Америка, великая и гниющая, страшная, варварская Америка! Сколько она потащит с собой жертв?

♫♫♫

Эта девочка, названная родителями Олеси и с согласия самой матери Грунькой, или Грушенькой – по обстоятельствам любви и настроения, настолько наивна и простодушна, что на расспросы отца, не задумываясь о последствиях, она «сдавала» мамку со всеми потрохами, загулявшую вдруг. От тошнотворного одиночества при здравствующем муже.

Благодаря уловкам матери и славного, но чужого мужика, Грунька затягивала себя, и, получается, что чуть ли ни с пелёнок, в хитроумные истории человеческих измен. Какая же блестящая аморалка при такой ранней учёбе ждала её впереди! Тьфу, тьфу, не сглазить бы и не накаркать.

Прелестно картавя язычком, Груня запросто и не единожды выдавала хитрому своему папаше – разведчику и провокатору – подпольную кличку Кирьяна Егоровича.

После этаких лаконичных, но всё-таки поддающихся расшифровке Грунькиных докладов, настоящему Папаше не составило бы особого труда выследить место встреч проклятого сердцееда-разлучника с его женой и прижать к законной стенке. Там и расплатиться.

Но, слава богу! Существует и эффективно работает спасительная частица «БЫ»!

Предательства Груньки творились после совершенных преступлений, а не до того. Поэтому шкура Кирьяна Егоровича долго оставалась, как говорится, в целостности и сохранности. Не сверлила её ни ржавая пуля, ни бодали её рога поделом обманутого, проученного ревнивца и последнего гада.

Лицо Кирьяна Егоровича краснело. Но, вовсе не от стыда, а от счастья общения с милой Олесей. На какой—нибудь безопасной территории любви. А вовсе даже не на болоте, куда ходят разные блудящие охотники, и где по велению писателей разбиваются сердца наивных колдуний.

Грушенька едва научилась складывать слова из звуков, а до подобия предложений ещё не дошло. Это удачное обстоятельство в определённой степени помогало любовной паре пребывать в тайных сношениях. Какое неудобное слово!

До определённой поры.

Грушенька росла как на дрожжах.

Лепеча, твердел её язычок.

Ширился лексикон и узнавались слова-опыты.

Жарились и множились полуслова-первоблины.

И звали этого дяденьку – нового мамкиного друга, и даже не коллегу по учительской деятельности, а случайного встречного в кафе – по мановению Грунькиного волшебного язычка—палочки – по французски скромно.

«Дада Кигян». Конечно же от «дядя Кирьян».

На встречи с Дадой Кигяном, в случае, если не была запланирована постель, мама брала с собой молчунью Груньку.

Мама Олеся убивала сразу двух зайцев.

Первый заяц: она прогуливала Груньку – все равно её надо прогуливать на свежем городском воздухе с примесью местной промцивилизации.

Заяц номер два: она общалась с представителем мужского пола. Как славненько!

В её возрасте это было пусть и худой, но, всё ж-таки хоть какой-то пилюлей от излишнего квартирного сердцестрадания, замешанном на половом одиночестве. А также лекарством от заскорузлого и старорежимного, искусственного уничижения плоти и духа.

Грунька до поры честно, но далеко не бескорыстно, играла роль исправного, но всё—таки подкупного (конфетами) Алиби.

И к слову, если не сказать большего, искренне подружилась с непроизвольно продаваемым ею же Дадой Кигяном.

Грушка не понимала при этом – кто из двух дядей лучше. Этот, который родной по крови отец, но злой домашний крикун и околоточный полицмейстер, и раз в полгода рукоприкладчик. Или этот второй, пришлый со стороны, – добрый и весёлый, с рыжей причёской на подбородке, совсем не похожей на букву «W».

(Что больше бы соответствовало его новому французскому имени Кигян.)

Эх, Кигян ты Кигянище!

Слово «мама» Грунька знала на отлично.

«Папу» Груня знала, но весьма слабо: папа приходил домой редко и девочку не тренировал.

Это не мешало Грушке любить отца.

Едва завидев, Грунька кидалась на него с душераздирающим воплем, переполненном восхищением.

Она – словно младой член питекантропского общества, не наученный хоть какой-нибудь членораздельной речи, ждала отца – добытчика и «приносчика» ей сладостей, при этом тайного охотника за взрослыми удовольствиями исключительно для себя.

Не в пример слову «папа» нелёгкое словосочетание «да—да ки—гян», уже через несколько попыток накрепко прилипло к грунькиному язычку.

Словно посажено оно на мгновенный и лучший в мире нитряной клей «АГО», предназначенный для женитьбы навек кож, стекла и пластмасс.

Эх, кабы существовал такой же клей для любви!

Первое знакомство началось со щупанья бороды.

Оттого, что борода на ощупь оказалась не такой страшной, как подумалось поначалу Груньке, возник чисто познавательный контакт, – как к милому животному за решёткой, – перешедший на уровень временного доверия.

Ведь Кирьян Егорович всё-таки был похож на человека, а не на обезьяну.

Но, на глупого человека, а не на умную обезьяну.

– Бе—е—е! – проблеял Кирьян Егорович в романическом порыве (точно, не обезьяна), и породил Груньке «козу» из двух пальцев.

– Бе! – автоматически скромно ответила Грунька, также автоматически прописавшись в стаде.

А, услышав произвольно вырвавшееся блеянье, насторожилась: «Что же будет дальше?». – Ведь она не ягнёнок, а маленький человек, хоть и несмышлёныш.

♫♫♫

Несколько коротких шажков в прошлое. Будто по расчерченному мелом асфальту: прыг, скок, прыг, скок.

– Это дядя Кирьян, – неосторожно сказала мама Олеся при первой тройственной встрече. Что-то надо было изречь для Груньки.

Кирьян Егорович – не пустое место, и не гранитный памятник, и не член зоопарка, как показалось Груньке поначалу.

– Да да. Кы гян. – Медленно, певуче и в сторону повторила Грунька новые слова. – Имя это что ли? Или название этого волосатого чуда?

При этом она крутилась вокруг своей оси и для дополнительной безопасности держалась за мамкин палец.

Взрослые смеялись. А для чего ещё эти цветы жизни, как не для смеха над ними, а также для прочих маленьких радостей?

– Дада Кигян, – я теперь тебя так буду называть, – сказала Олеся сквозь слёзы. – У тебя есть платок?

– Называй как хочешь, – сказал добрый дядька. – А платок у меня, хоть запросись, дома.

В одноминутье: из типичного, полубомжеватого вида настоящего русского волосатика, тогда ещё не писателя даже, он превратился во франко—армянского гражданина, прописавшегося с какого-то ляда в центре Сибири. Но! Дядя был без золотой трости. Следовательно, был небогат и без излишней заносчивости.