DUализмус. Трава тысячелистника - Страница 5

Поэтому он промолчал.

А также, хоть это и кощунственно, честно не запомнил тот момент, когда Женя упомянула капусту с морковкой в пользу мамы.

Но, спорить и искать правду не стал. Раз сказала – значит это правильно, значит так и надо.

Авторитет его ушедшей навседа сестры был непререкаемым. Чуть-чуть менее пререкаемый, чем авторитет и последнее слово в любом споре самой Мабы Веры. Даже если бы это слово переворачивало все постулаты естествознания, логики и обыкновенной жизни.

Нежадный и даже частенько альтруистски добрый по жизни Кирьян, вдруг предательски подумал, что сам-то он сок из морковки не пил лет двадцать.

А, если говорить о капусте, то капусту употреблял, и довольно часто. Но только в прежние годы: в институтских столовых и в армии. В виде бигуса. В целях набить прожорливый желудок. А никак не для поправки здоровья подозрительно теоретическими витаминами.

Возрастом уже под шестьдесят, Кирьян давненько носит гордое звание холостяка. Отлучённый от настоящей домашней кухни после развода, он капусту употребляет в год раз пять – по настроению. И преимущественно в сыром виде: сначала отламывая хрустящие листья. Через неделю – вялые. Через месяц добирается до кочерыжки.

И тут начиналась смертельная бойня. Несмотря на ежегодно редеющий строй солдат – тех, щербатых, что во рту – дядя Кирьян, тем не менее, кочерыжку героически побеждал. Воевать надо не числом, а уменьем. Кирьян Егорыч воевал только левым флангом. Правый фланг лежал в лазарете и изредка щёлкал семечки. Каждая семечка представляет для правого фланга приличный риск.

Кочана капусты хватало на месяц-два. К гибнущим запчастям капусты Кирьян Егорыч испытывал настоящую жалость: он складывал в мусор только совсем уж заплесневевшие лохмотья.

Заметили вдруг паучка на стене.

Лучше, если бы слишком честный дядя Кирьян его не видел, или бы промолчал.

И начался спектакль! Кто ж там режиссёр, мать его!

Поднимается занавес.

Кто-то истошно взвизгивает.

Это Любаша, словно заправская актриса всплёскивает ручками и закатывает глазки.

Как у испуганной нимфы натурально трепещет тельце. Если у нимфы есть хвостик, то дрожит и хвостик. Но в джинсах хвостика не видно.

Она сквозь пальцы ещё раз смотрит на стенку. Там паучок без всякого стеснения медленно, будто наматывая на ворот шахтовую паутину, и, вертя ножками туда-сюда как штурвалом, вздымается к потолку.

Плевать ему на множество зрительских глаз.

– А—а—а!!! Поймайте его!!!

Бабушка королевой приподнимается со скрипучего трона-стула, игнорируя прописанные ей ходунки. После сокрушительных падений на скользком снегу даже грозным королевам обычно прописывают детские ходунки. С колёсами сзади и козлячьими копытцами спереди. Ходунки сейчас стоят за троном в бездействии.

Держась за окружающие предметы, в том числе и за неподвижного как статуя Ивашу, Маба Вера начинает маятниковое движение вдоль стены: от стола к дивану.

Похоже, она чувствует себя героем, который единственный из всех прочих хвастунов может спасти государство.

Она подбирается к дивану, будто собираясь взлететь на него, и там уже, на высоте, как следует покарать насекомого.

Александра: «Мама, ты бы ещё на потолок полезла!»

Добрый-добрый дядя Кирьян: «Любаша, это обычный паучок. Не надо его трогать. Он письмо несёт».

Любаша: «Какое ещё письмо?»

Маба Вера: «И точно. Это хороший паучок».

И ещё более уверенно, передёрнувшись от догадки: «Это от бога письмо». И перебирается назад.

Любаша: «Бог не пишет писем. А паучок не кусается?»

Кирьян Егорыч неспеша глотнул коньячку.

Навёл дальномеры на резкость и внимательно присмотрелся.

– На косиножку не похож. Крупноват, но не мохнат. Значит, может быть, не ядовит. Крупноват, но не настолько, чтобы уж совсем. Так, щипнёт чуть-чуть. По-детски. Поцелует типа.

Слабоватые познания у Кирьяна Егоровича в насекомоведении. Надо бы в Интернете посмотреть – кто таков. Вдруг всё-таки кусается?

– Если приврал один раз, – думает Кирьян Егорович, – то надо клепать дальше.

– Может и не укусит, – озвучил свою мысль дядя Кирьян. – По крайней мере сегодня. Не успеет просто: квартира-то огромная. Как всех перекусать? А там как бог даст.

Любаша: «А он, если захочет, может в нашу комнату приползти?»

Встревает наивная и честная Любашина мама! Она не только преподаватель в ВУЗе. Она сегодня наполнена великодушием, и готова дарить демократические свободы. Даже животным и даже насекомым: «Конечно, Любаша. Он, где хочет, там и живёт.

Любаша опять: «А—а—а!!! Ловите его!»

Кирьян Егорович в уме: «Может тут найдётся спичечный коробок… И тогда паучка до утра можно положить в коробочку… Нет, в доме одни только женщины, не считая Никитку. Никитка, наверняка, ещё не курит и, тем более, не занимается филуменией. Ну нет, явно нет в доме спичечного коробка!»

Сто лет назад Кирюшин прадед по имени Михаил Игоревич – в детстве Михейша, бродя среди лопухов, находил что-то вроде золотой улитки. Он засунул эту диковину в коробок, чтобы с утреца расспросить у бабушки – кто это таков, этот зверь. Но утром улитки в коробке не оказалось. Из чего Михейша решил, что это была не обыкновенная золотая улитка, а инопланетная. А она, если захочет, то может не только выбраться из любой западни, а даже наказать того, кто лишает её свободы.

Взвесив все «за и против», и припомнив детство предков, мысль о заточении насекомого забракована.

Паучок тем временем долез до потолка, продвинулся немного и… резко прыгнул вниз.

Если провести вертикаль от его верхнего положения вниз, то это рядом с Любкой и ровно по центру картины в рамке.

– А—а—а!!!

– Любаша, не дёргайся! Видишь, он на паутинке спиной к тебе висит, и тебя не видит.

Дядю Кирьяна иной раз посещают всяческие мысли. Эта же – на злобу дня.

– Интересно, – думает он, – паутинка-то не просто так! Она тянется из паучьей попы. – Вспомнилось и отбросилось про педиков: тема не отсюда. – А интересно, какую длину он наплетёт? А захочет ли соединять картину с потолком? Это не косиножка, а настоящий паук. Может и взрослый. Может и самка. А самки они всегда вредные. Вдруг, правда, кусается. Выползла из какой—нибудь редкой коллекции. Сейчас таких любителей много. Хорошо, хоть, не змея.

Любаша: «Что он – теперь в картине будет жить?»

– Да нет, посидит и вылезет.

– Пусть лучше в картине сидит.

Паучок не хочет сидеть в картине. Картина паучку не понравилась. Да сзади и не видно ничего, кроме грязной картонки с детскими каракулями.

Паучок выдвинулся из—за картины, осмотрелся, заметил людей. Расстроился или перепугался сам. Включил газ и выпуклой мини—маздой помчался: пьяными зигзагами в дальний угол.

Любаша: «Куда он пополз, может на улицу?»

– Какая улица? – там мороз. Он же не дурак на морозе жить.

Педантичный дядя Кирьян: «Может это вовсе она, а не он».

Любаша: «Давайте его в окно выбросим».

– Любаня, нехорошо так с паучком, – душевно растолковывает мама. Явно в расчёте на публику: вот как, мол, надо воспитывать детей. – Он же добрый. Давай тебя выбросим. Понравится?

Молчание. Любаше, конечно, не нравятся выброшенные дети, а тем более выбрасывающие родители. Но и не так-то просто умненькую девочку напугать.

В Деда Мороза самоотверженно верит только Никитка. А умненькая Любаша попросту не отвергает возможности его существования. Форточка для деда Мороза мала – это факт. Но если промолчать и не оспаривать, то так верней получить подарок.

Если Мороз существует, то ввиду ограниченных проникательно-форточных возможностей деда, отягощённого мешком, его непременно подстрахуют мама с бабулей.

– Врёте вы с письмом. Он маленький. Как он письмо притащит?

– Это условно так говорят. Просто паучок – это к письму.

– Блин, вроде бы косиножка к письму… – Кирьян Егорович совсем запутался и стушевался. – А, может, и пауки тоже к письму?