DUализмус. Трава тысячелистника - Страница 18
– В пунктуальности – залог нашего успеха, – стал поговаривать он, едва только примерив новые погоны, и чуть—чуть оглядевшись кругом, – каждый из нас мнит себя специалистом: один талантливее другого. Может так оно и есть, но ты покажи делом! Покажи и докажи! А что у нас? Да одни обещания, одни завтраки! Для него – тут называется конкретное лицо – попасть вовремя на обед есть главная цель художественного (инженерного, офисного, прочего планктонного) существования. А как доходит до заказа, даже интересного, перспективного, нужного ему самому заказа, то его, чёрт возьми, тут же нет на работе – понос, видите ли, его разобрал. То ему срочно понадобилось везти супругу в роддом, а на самом-то деле – дело плёвое: сквозанул и тут же вернулся. Нет же, он два дня отсутствует, страдает, понимаешь – роды будут трудными – говорит. Да сам что ли он рожает? На третий день, задним числом, когда всё уже давно позади, готовится к мальчишнику. – Тут пауза. – Какой может быть мальчишник, нахрен! – самому уж под пятьдесят, наклепал детей немеряно, а всё по—прежнему хорохорится. А от всего этого он, естественно, устал и тут же требует, чтобы ему на палочке преподнесли… на крайняк Сочи, а он, видите ли, заслужил Венецию, Лазурный Берег. А недавно погрезил в постельке с супругой и стал шантаж мастерить… и, чем бы вы думали?
Молчание.
– Канарскими островами вот как! Ни больше, ни меньше. Место, куда только богачи и проститутки ездят.… Разбаловались. Приехали!.. Ну, так что? Спецлечебница у нас тут для мечтателей, или всё-таки завод? Молчите? Тоже отдохнуть захотелось по-ихнему?
Снова молчание в ответ.
– Курорт, понимаешь, развели, лотерею исполнения желаний!..
За троеточиями и восклицательными знаками у Никодима Генриховича много других ярких примеров потребительского отношения к работе – в магазин не ходи!
Главный инженер делил и фильтровал больных ленью работников – а других, по его мнению, не было – на классы. По принципу пунктуальности.
Классы—диагнозы были такие: принципиальные лодыри, растяпы от рождения и тяжело давшиеся, но воспитанные под его личным хворостинным руководством трудоголики.
Должность и талант человека для отнесения его к предначертанному пункту Никодимовской классификации не имели ровно никакого значения.
Никодим уравнял в претензиях на значимость основных специалистов: стеклодувов, резчиков, дизайнеров, менеджеров-перспективщиков и сотрудников-клерков, протирающих штаны в офисном центре, в бухгалтерии, в отделе печати, в секретариате и даже в никому не нужной полупустой технической библиотеке, прозябающей по инерции времени.
Исключением у него пользовались только директриса интегрированного в завод Музея Стекла (в народе «Стекляшка») и то – благодаря её неотразимой внешности, аккуратным по циркулю передком и весьма обширным познаниям в своей специфической области – то есть там, куда вход Никодиму Прокопьевичу был строго заказан. Соответственно, не был ему понятен как предмет, так и причина неуважения его как личности.
Претендовала на особое положение пара-другая бойких, высоко ставящих себя музейных коллег младшего ранга и женского пола, вольготно прогуливающаяся по цехам в поисках новых доморощенных шедевров и – надо же – имеющая право слова и советов касательно новизны и качества.
Ходили они в струящихся сарафанах, с вшитым стеклярусом и народными узорами, обрамляющими особенности женского тела. И эти стеклярусы, и эти узоры являлись словно удостоверениями их редкой науки и неограниченных прав к причислению или исключению мастера с его вещицами из списков мирового искусства.
Никодим Генрихович считал проще.
Сарафаны с бисером и дешёвые, но элегантные бусы на шеях этих достаточно независимых птичек сотрудниц, по мнению Никодима Генриховича, придавали заводу необходимый рекламный шик и профильную уникальность. Все бы так ходили!
– А мы не будем так ходить, – говорило совокупное остальное большинство женщин на собраниях.
– Мы люди современные, и не пижонистые, как некоторые наши ретродамочки. И в разных там музейчиках не работаем. Мы – мастера, а не мастерицы, не Плюшкины и не хранительницы допотопного очага. Нам джинсы не мешают развивать народность и этнографию. Ещё: мы хотим создавать осовремененные и уникальные, персональные вещи. Нам ваше соотношение бизнеса и искусства не по душе. Не рядите нас в свои одёжки. Плевали мы на ваши личные вкусовые пристрастия.
И последний камень в радужный огород Никодима Генриховича, заросший венками из хризантем, васильков, маргариток в уровне его макушки, и где с неба в равной степени падают как бесплатные бананы, так и заслуженные ордена: «Вы – просто технарь-недоучка, тупой менеджер, вы ни хрена не понимаете в искусстве!»
Несмотря на немалую толику правды в женских, эмансипе-революционных высказываниях, Никодим мнил себя не менее чем маэстро Васильевым в неимоверно важном для человечества стеклодувном мастерстве. Где теперь наравне с мужчинами порой работают женщины, и губят свои потроха, и лёгкие, и здоровье будущих детей надуванием тяжёлого, вредного, горячего художественного воздуха.
– Мир погибнет, – говорит он с пафосом, не меньше, чем какой-нибудь самоуверенный Бокль-Мокль, или нахальный, въедливый Фрейд, обращающие неверующих людишек в свою философию, – он превратится в молекулы, цивилизация – в камень, папоротник – в уголь. А копни культурный пласт – что мы там найдём в память о нас? Думаете металл, реакторы, остатки бомбоубежищ, а в нём наши обожаемые косточки? Да ровно ничего! Только обожжённую конкурентами глину и наше родное стекло, если его кто-нибудь возьмёт с собой на память или нацепит на себя перед апокалипсисом. Вот взгляните на Софью Ярославовну…
Народ непременно обратит взгляды на Софью Ярославовну…
А Софья Ярославовна, пунцовея от стыда, замечется в переднем ряду, начнёт прикрывать украшения и бормотать: «Ну что Вы, что Вы, Никодим Генрихович, разве дело во мне… я пока ещё не хочу обращаться в пыль – пусть цивилизация ещё поживёт…
Вот его другая, почти-что стандартная лекция, напетая нескольким поколениям как стих, как колыбельная для хорошего сна, или как полезная, почти-что генеральная утренняя и одновременно обеденная молитва:
– Путь в Лувр начинается совсем рядом. Вон там, за стеной, первая ступенька наверх. Без музея вы – просто завод, изготовитель бесполезных вещиц на продажу, пусть и пользующихся временным спросом. Это может внезапно закончиться. Кончится мода на старое – и нам конец. Мы сами можем создавать моду. А что для этого нужно, позвольте спросить у почётного собрания? Молчите?
Из зала донеслось безутешное и простецкое, вечное как песня рыбака о путине, как лозунги рабочего о свержении мирового зла, как плач старого крестьянина о дороговизне фальшивых паспортов: «Хорошая зарплата! Зарплату выдайте – тогда поговорим!»
Не слышит ничего Вадим Генрихович, не желает слышать голос трудового народа.
– Так вот, господа художники, стеклодувы, получатели денег за безделье, – реклама нужна! Только тогда в кассе появятся деньги. Реклама и коллекция. Или даже наоборот: сначала хорошая коллекция, а затем реклама. А реклама через музей – наш главный рыночный инструмент, двигатель, катализатор прогрессивного и одновременно кристаллизатор, допинг, ксанор, эфексор, антидепрессант после пули в мозгу, кислород, доппамять в операционке, и вечная заморозка самого лучшего из самого что ни на есть достойного и народного.
Так утверждал умный и современный донельзя Никодим. И не жалел денег на выставки, презентации и зарубежные конкурсы.
И, действительно: музей, и его содержимое приносили ощутимые бонусы.
Особо ощутимые золотые и бриллиантовые бонусы красовались на директрисе музея Софье Ярославовне Чащиной.
– Наша Софушка, – так, не стесняясь, называл её Никодим, старомодно целуя её разглаженные кремами, пахнущие жасминами руки, находясь в самых неподходящих местах: у общипанного стенда с передовиками, в убогой столовой на такой же допотопной раздаче, у общего рукомойника при входах в не отличающиеся особой гигиеной туалеты… – наша Софушка, – говорил Никодим, – по существу есть главный золотой винтик швейцарских часов, огранённый бриллиантик нашего завода.