DUализмус. Трава тысячелистника - Страница 17

Второй раз Олеся отчего-то замуж не вышла. И совсем некстати, и самую малость стало пошаливать сердчишко.

Школа – дело нервное.

Бабушка совсем «заплохела» и год назад ушла в мир иной.

Дед был по здоровью «так себе», ковылял помаленьку, бодрился, брился, молотил что-то там колотком, нацеплял на китель единственную юбилейно—милицейскую медаль, и иногда сопровождал Груньку в музыкальную и художественную школы, где она подавала какие-то там надежды.

Грунька раз или два побывала за границей с девчачьим коллективом, привезя оттуда грамоты, мамке какие-то цветные тесёмочки, от иностранных подружек браслеты из бисера и от мальчика—ровесника девочку-куклу, совсем не похожую на певицу Далиду, даже если бы Далиде сминусовать лет сорок. Да и жива ли, кстати, Далида? Однако уж, поди, нет. Извинит, если что.

♫♫♫

– Мама, а помнишь, когда мы давно ходили в этот парк и сидели на железной лошадке, …то есть на этом жеребёнке…

– Да, доча, было дело.

– … то был ещё, кажется, какой-то колючий дядя…

– Опа! Нет, доченька, ты что-то путаешь, – сказала, поперхнувшись мороженым, мама, – тут всегда была только одна лошадка и мы с тобой. А эту лошадку зовут… сейчас скажу…

Тут белыми каплями заплакало мороженое.

Мама Олеся шмыгнула носом и принялась оттирать подол, а заодно читать надпись на постаменте. Там было затёртое имя автора и такое же неясное название скульптуры.

Розовой тенью промчались над парком детские воспоминания, и одно из них застыло над Грунькой.

– Дадакигян? – как-то неуверенно осведомилась девочка.

– Что, что? Какие глупости. Пойдём отсюда на качели или на карусель. А хочешь, на поницикле прокатимся?

Мать заторопилась.

На полпути к машинкам Грунька остановилась как вкопанная.

– А я поняла свою картинку…

– Что-что? О чём это ты?

– …Она помятая, моя, совсем детская. Ничего хорошего. Каракули одни. А мне бабушка, перед тем как …ну, умерла… мне её дала. И сказала – береги.

– Интересно, и что же дальше.

– Дальше? Дальше с одной стороны «мама» написано, а с обратной… я думала белиберда… Какой-то «дадакигян» написан и «гого». Я поняла!

– Что ты поняла? Опять выдумываешь ерунду.

– Ну как же ты не хочешь понять: «гого» это лошадь, ну «иго-го», понимаешь! Лошадь. А «дадакигян» это тот самый дядя, который Кигян с бородой.

– Любишь ты выдумывать, фантазёрка ты моя. Ну, и на каком будем Кигяне… Тьфу! Да, к черту всех этих лошадей… и коней дурацких тоже. Ты же уже большая, пойдём лучше на машинки!

– Пойдём, – ответила, засопев, Грунька, и оторвала от мороженого кусок позолоченной обёртки.

Золотой-презолотой, как жизнь-жестянка Дады Кигяна.

CODA

1

Похороны были предостойными, шумными и долгими, как всё неразгаданное русское.

Они были настолько достойными всего русского, что Танюша, оплакивая Шефа, здорово «набралась». И настолько долгими, что она, приплетясь на работу едва как, да ещё получасом позже положенного, уже не была самым первым жаворонком как обычно. Это не делало ей чести, особенно в ожидании незамедлительной смены и перестановки колец во всей верхушке заводской пирамиды.

Наиболее вероятным преемником, как поговаривали в верхах и в правлении некоего закрытого акционерного общества «RG», подразумевался, кажется, совершенно бесталанный, но зато самый главный инженер, пронырливый и сведущий в политических раскладах, прекрасно встроенный в свою нагловатую, безнравственную эпоху, староватый по существу, но крашенный под современность, Никодим Генрихович Нещадный.

Надо сказать, что вычурно стриженый, гладко бритый, пахнущий сверху дорогим «Тианом-ди», а из под мышек молодящим «Олд-спайсом», главный инженер, тем не менее, был по старорежимному весьма строг и вполне оправдывал свою фамилию.

Жизнь свою, а заодно и чужие, которых он, так или иначе, касался, Никодим Генрихович подстраивал под свою фамилию и, пожалуй-что, эту неблагодарную, малоурожайную ниву ему частично удалось засеять, вырастить и постричь по своему рецепту.

Как водится при таких ярких фамилиях, и особенно причёске, ему непременно должны были бы прилепить кличку суть клеймо на всю жизнь: и как минимум – «Нещадим», а как максимум – как бы это глупо не звучало и ассоциировалось с известным маньяком двадцатого века – «Нещадило».

И прилепляли. Только одной-единственной клички на всю жизнь сочинить не удалось. В раннем детстве прозвище было одним, в школе другим, в студенчестве третьим.

Хотя, что может быть выражено простым нумерованным списком? Ничто. Только количественная сторона. Три разных имени на протяжении двадцати пяти лет говорили об умении Никодима-Никоши приспосабливаться к ситуации и мимикрировать параллельно своему возрасту и меняющейся этике – своей и Родины. Ради справедливости скажем также, что первые клички были результатом полёта фантазии несовершеннолетних сверстников; следующие – итогом юношеского хлёсткого и задорного поэтизирования сродни бесшабашным забавам вагантов; третьи – мерилом нравственного упадка общества и совершенства его – Никодимовского – адюльтера. По крайней мере, так казалось окружению. А Никодим успешно поддерживал заблуждения общества.

Все прежние кликухи и прозвища что-то да выражали, и все были одно хлеще другого.

А тут, на заводе, видимо, не долго соревнуясь в изысках, вдруг окрестили скромно и без претензий – просто Никодимом.

Поэзия у людей с возрастом умирает.

Вот уже последних лет пятнадцать как он – Никодим. Никодим и все тут. Никодим? – что это за имя? Может это кличка пса, котёнка, упрямого козлика на мостках судьбы, название Ноля, безлюдной площади, рынка с дурной славой, дешёвого вакантного места в книге судеб? Полугородское, полудеревенское, ничего не говорящее, ничего не подчёркивающее, какое-то обыкновенное, бомжеватое, серое, несолидное имя – удар бездушного клерка истёртой печатью по свидетельству о перерождении, как результат первого же, необдуманного кем-то порыва имянаречения.

Словом, Никодим Генрихович был чрезвычайно зол на весь последний, окружающий его подвластный народ, придумывающий такие невыразительные прозвища – считай второй, народный паспорт на долгие времена вперёд. И была бы у него такая возможность, засунь его в боярские времена, – он, пожалуй, высек бы всех горе-шутников из этого самого народа, «выскреб бы натурализм», верхоглядство, а зачинателя, автора прозвища – знать бы ещё имя окрестителя – попросту бы высоко поднял в звании – то есть с удовольствием вздёрнул бы к перекладине, вознёс ближе к небу.

Так китайский император «похвалил» некоего мандарина за излишнее старание при неумелой каллиграфии.

Но своему народу, как говорится, виднее. Видимо, не всё так было запущено: в строгости Никодима Генриховича упомянутый злословящий, гадкий, подлый народ находил и маленькие человеческие слабости, и хорошо замаскированные, но на поверку огромные бреши, с соответствующими изъянами и философским или иезуитским объяснением каждого из них.

Пунктуальность и обязательность – вот что стало его военным кличем, фишкой, фигой, которую он носил в кармане, начиная с детсада, мучая и стращая ею друзей по горшку, подруг—чаёвниц, безмерно любящих родителей, бросающих его по этой бухгалтерской причине нелюбящих сожительниц, сереньких соглашательниц – жён, мудрых и не очень преподавателей, слабохарактерных начальников и даром никому ненужных, посмеивающихся за спиной в кулак подчинённых.

И, болтают, именно такое грозное немецкое словосочетание «пунктуальность и обязательность», набранное сорок восьмым кеглем, верховодило скучнейшим наполнением его дипломной работы, нарушившей от пошлой несовместимости указанной выше пунктуальности с художественным формотворчеством гуманитарную, болотообразную – с лёгким запашком машинного масла – институтскую благодать.