DUализмус. Трава тысячелистника - Страница 15

Кирьян Егорович раскраснелся от толкотни и горячей перепалки, и был готов на большее.

– Плохо всё это кончится. Смотри, разделает тебя эта болотная тварь под орех, – говорил шофёр.

– Любовь, черт её побери! – отбрёхивался Кирьян Егорович, – сам знаю, что не к добру, но уже не могу отвязаться. Нравится она мне очень.

♫♫♫

Олеся развелась с Серёгой окончательно.

Олеся, трезво раскинув мозгой, не стала выходить замуж за Даду Кигяна.

♫♫♫

Дальше всё шло чётко: по усреднённому русско-советскому плану.

Серёга, устав следить, ушёл в запой. На бывшую жёнку – пусть и красавицу – ему стало наплевать.

Изредка, и с каждым месяцем всё реже, он заходил навещать Грушеньку.

Он бродил с ней по опустевшим паркам, магазинам и кафешкам, сдавал дочь в детскую загородку с шарами и живыми клоунессами. А при возвращении дочери маме устраивал истерики. По поводу неминуемого педофилизма, который грезился ему с участием Дады Кигяна и Груньки. Якобы Грушенька рано или поздно должна была подрасти и стать жертвой настоящего урода. И грозился застрелить Даду Кигяна.

Возможно, он имел на это право. Как бывшего мужа. Но, только, пожалуй, вгорячах. Иначе бы ему грозила конкретная тюряга.

Выживший Кирьян Егорович понимающе и, может, излишне сочувственно отнёсся к Серёге (Кирьян Егорович сроду не болел педофилией, ему были противны все грязные намёки, и, более того, он был готов подписаться под каждым расстрельным приговором), и устраивать ответную охоту за Серёгой не стал. Хотя мысли по первости бродили.

В итоге, утихнув, дуэльщики из—за углов остались живыми. Со временем они забыли друг о друге, словно дурной сон.

♫♫♫

В отношения Кирьяна Егоровича и Олеси стала соваться чёрная кошка.

Кошка мешала спать по ночам и дико завывала, предсказывая новое лихо.

♫♫♫

Грушенька рисует картинку, держа карандаш в кулачке. По существу это каракули. Но, чётко видны три фигуры.

Две – с кривыми солнечными волосами, глаза – точки, носы – палки. Это явно люди.

Ещё один волосатый огурец. То ли люди, то ли звери, то ли подсолнухи. Обычная детская графика, место которой, после некоторого хранения «на память» обычного детского урожая, – в помойном ведре.

Дело происходит на кухне. В Грунькином творчестве помогает баба.

– А это кто, – спрашивает она, – это Грушенька, наверно, а это мама? Или папа? Это папа? Скажи «па-па».

– Мама. Дадакигян. Да-да ки-гян го-го. – Так объяснила только что созданное художественное произведение Грунька.

– Не поняла? Как-как?

– Да-да ки-гян го-го! – медленно повторила Грунька непонятливой своей бабушке. – Мама! Дада Кигян! Го-го! – И захлопала в свои миниатюрные ладошки.

Бабушка постигала смысл. Вдруг она резко смяла листок. Поднялась и бросила его в мусорное ведро.

Грунька опешила.

– Ну, дела! – совсем непонятно для Груньки сказала видавшая всякого бабуля.

Грунька заплакала.

– Дада Кигян, мама!

Она пружиной соскочила со стула и помчалась вызволять рисунок, уже подвергнутый мемориализации.

Теперь уже зарыдала бабушка.

Вернувшись с мятым листком, Грунька принялась разглаживать произведение, и попала в бабушкины объятия.

Теперь уже хлюпали вдвоём. Старый и малый. И уже вместе расправляли листок.

– Мы сейчас его утюжком… Не плачь, внучка моя драгоценная…

Вернулся из магазина с полными авоськами дед.

Что-то зло буркнул.

Глянув ненавистью на обмокревшую лицом старуху, брякнул покупку о крышку стола. Чуть погодя, опрокинул на штаны сковородку с яичней.

И всё безобразие естественным образом повернуло в другую сторону.

Грунька сочла правильным помалкивать.

♫♫♫

Шлёпали стрелки по циферблатному кругу, понукаемые неугомонными, спрятанными где-то внутри мелкопакостными батареечными моторами.

Предвестники беды – серые фантомы и призраки окружили Олесю с Кирьяном Егоровичем.

Заболела и уже при смерти их когда-то розовая, трепетная, романтичная кукла любви.

Обнажилась жестокая правда жизни.

В отношениях Олеси с Кирьяном Егоровичем появилась трещина, похожая на невидимый пока глазу, скрытый океаном, но опасный разлом в земной коре.

Их встречи стали происходить всё реже и реже.

Любовь, если таковая и была – пусть в полуфабрикатном виде, то теперь превратилась в гниющую субстанцию с неприятным запашком.

Воняло тушкой, а треснуло как тысячелетнее, почерневшее дерево под названием тик от страшного удара молнии, насланной ужасной старухой.

Олесина надежда на относительно беспечную жизнь и до этого чахла. Она прогибалась под напором обстоятельств, которые успешно организовывались родным правительством. Бороться с политическими обстоятельствами у рядовых членов нет сил.

Первоначальная привязанность, которая со стороны Олеси, вполне возможно могла бы перерасти в любовь, уступила место тусклым и бесконечным будням. Олесю радовала только дочь.

А Кирьян Егорович спрятался за работой, и только она скрашивала ему жизнь.

Машину Кирьян Егорович не покупал. И даже бросил об этом думать. В пору дружбы с Кирьяном Егоровичем Олеся подумывала-было про машинку. И на это были малые, но реальные шансы.

Квартиру он тоже не приобрёл, хотя и мечтал: в то бурное бандитское время это русско-народное счастье большинству стало совсем не по карману.

Олеся поначалу думала и про новую квартиру, и про картину, и про маленькую уродливую собачонку. Но все это было в прошедшей перспективе.

♫♫♫

Кирьян Егорович как-то нарисовал картинку. И подарил её Олесе на день рождения.

На картинке маленький изящный замок. Островерхие купола его устремлены к звёздам. В замке – оконце. У оконца грустит принцесса в заточении. К висячему мостику подъезжает кобылка с белым всадником. Явно – живой принц Кигян Ромеович. Без возраста. Специально нарисован со спины.

Грушка спит в крохотной кроватке: позднее время, поэтому за толстыми мшелыми стенами её не видно.

Летают светлячки, радуя насекомых родственников флуорисцентом.

Замок в лунном свете. Фиолетово—изумруден в тенях. А, может, попросту сложен из изумрудных кирпичей.

Луна как настоящая. Кирьян Егорович лунный свет изображает мастерски.

Сам Архип К., воровато посмотрев по сторонам, нырнул бы в каморку Кирьяна Егоровича с Олесей и проверил бы наличие за картинкой потайной лампочки. И сплюнул бы с досады. Потому, что никаких лампочек и светящейся краски в своих художественных произведениях, особенно написанных для любимых, Кирьян Егорович не применял.

Копчёно-краковской, перестроечной колбасы в замке завались. Об этом говорил красный дым, спиралью вьющийся из трубы.

И вообще там было здоровски тепло и уютно. Вкусно и небедно.

Олеся любила эту махонькую картинку. Всё там олицетворяло счастье, мир и любовь. И дивную, но при этом грустную неопределённость.

Олеся, бывало, снимала её с книжной полки. Подолгу держала в руках, снова и снова что-то высматривая в ней. Может, проверяла степень мастерства, или проверяла подлинность Кирьяновской руки.

Может, искала в вензелях красочных кустарников нечто своё, сокровенное.

Подпись была оригинальной, слившейся вживую со слоем краски.

На глазах у Олеси появлялось что-то похожее на настоящие слезы.

Воздействие объясняется просто: сила искусства, ити его мать! Совмещённая с силой любви! Что тут непонятного?

Олеся возвращала картинку на место, так и не догадываясь – чего же там больше, настоящей любви, или обыкновенного искусства.