Другой - Страница 43

Тарас тяжело вздохнул.

— Когда расставались, Роман заявил мне на прощание: «Я создам шедевр в литературе. Плевать на деньги. Главное бессмертие — чтобы ты потрясал умы на протяжении веков. А эти дьявольские, грязные, змеиные, мерзкие деньги — у меня и так их полно. И в Европе на счету. И я могу этой мерзостью подтираться, — и он вынул пачку зеленых, направляясь в туалет. — Хотя и для моего зада это оскорбительно, — промолвил он».

Я ему:

— Смотри, Роман. Самого святого касаешься. Учти, когда-нибудь посадят тебя за финансовое святотатство. Не говори никому.

И мы расстались. Я кончил.

В ответ раздался хохот.

— Ну, на этот раз ты нас развеселил этим Гарри. Хорошо бы его посмотреть, — сквозь смех заметила Лера.

Но вмешалась Алёна.

— Оставим этого Гарри… Тарас, при всем моем уважении к бреду, ты вел себя провокационно по отношению к Роману. В этой последней встрече…

— Вот тебе раз! Почему?

— Что за вопрос? Будто ты не понимаешь… Ну зачем было на него выливать все негативное мира сего: вырождение, низкий уровень искусства, падение, время великого прошло… Зачем? Это правда, но страшная и разрушающая. Но не вся правда. Эта адская тенденция, но есть и другое.

— Другое? — восхитился Тарас. — Расскажи!

— Да сколько я знаю удивительной, блестящей молодежи, талантов, искателей духа… Происходит разделение, сейчас в России рождается много детей с поразительными способностями, словно у них глаза открыты на всю Вселенную. Такого раньше не было!

— Знаю! Верю! — взвизгнула от радости Лера. — А ты, Тарас, своим особо безумным видом, интонациями возбудил самое возмутительное в нем.

— Через мучительство к свету! — заорал Тарас и выпил. — Себя помучить — всегда хорошо! Это тоже водка.

— Потом даже такая деталь, как тусовки. Он там высказался о них, куда уж хуже. Но ты бы оборвал его. Всякие тусовки бывают. Я бывала на многих. И встречала там не только обезумевших завистников, но и чистых, благородных людей, талантливых писателей, художников. Подлил ты масла в костер. Бедный Роман. Сгорел ум в огне себялюбия.

— Болен современный человек, глубоко болен, — поддакивала Лера.

Внезапно Тарас встал, утробно раскланялся и исчез.

На всем лежала тень отхода Лохматова. Скрытая молчаливая тень.

Вадим и Алёна были счастливы. (Все препятствия отстранены.) Свадьбу решили справить тихо, в два приема: сначала с родителями, потом с узким кругом друзей. Скромно и потаенно. Без барабанного боя. А потом, немного спустя — повенчаться.

Праздник вместе с друзьями прошел на квартире Алёны. Кроме Филиппа с женой и Леры пригласили еще семь человек. Молодой поэт, черпавший свое вдохновение из реалий невидимого мира, звали его Андрей; великий знаток древнего мира Петр Веселовский; два художника с подругами жизни и один школьный друг Вадима.

Собрались почти одновременно, в каком-то единстве. Школьный друг Вадима уже давно симпатизировал Лере. Алёна была довольна создавшейся аурой. В комнате царили нежность, уют и спокойное высшее начало. Так чувствовала и решила про себя Алёна.

За столом — никакой истерики, никакого обычного алкоголя, которого никто не в состоянии выпить, зато — все изысканно и художественно.

Кстати, Тарас умудрился все-таки проболтать Вадиму свою версию о некоем докторе Аким Иваныче. Версия всеми, включенными в курс дела, была встречена холодно и с насмешками. «Слышал я об этом докторе. И встречался недавно с Глебом. Опять… Ладно, не будем больше об этом, — заключил Вадим, — что будет, то будет, здесь ли, там…»

А свадьба началась, конечно, с поздравлений. Безо всяких «горько», но каждый высказал свое личное пожелание молодой семье. Стало весело и легко. По мере приближения праздника к концу, темы разговоров, естественно, изменились в сторону, далекую от свадеб и семейного счастья.

Мажорную ноту внес Филипп. Зная тревоги своих друзей, и будучи уверен в своих взглядах, он начал с того, что положение в стране не такое ужасное и катастрофическое, как многим кажется. Россия укрепляется во многих отношениях. И если удастся предотвратить социальное бурление, пойдя навстречу народу, ведя себя мудро и стойко, Россия постепенно выйдет из кризиса. Но, конечно, неожиданностей нельзя исключить. Путь лежит между многочисленными Сциллами и Харибдами.

— Ну, дай Бог, — вздохнула Лера. — Лишь бы не было значительных потрясений, а мелких все равно не избежать. Правда, Алёна?

— Правда.

— Среди предпринимателей, кстати, есть замечательные, болеющие за страну и людей, — продолжал Филипп. — Я тут встречался кое с кем. И наверху тоже есть… Бог не выдаст, свинья не съест.

— Надеюсь, что так, — заявил Вадим, думая об Алёне, хотя она была рядом.

— Мы еще съездим, как было недавно, и в нашу милую Европу, в очаровательный Париж. За наших европейских друзей! — и Филипп поднял бокал шампанского.

Все согласились с этим.

Под конец знаток древних миров, Петр Веселовский, изумил всех. Он завел вдруг разговор о кентаврах, а под конец заключил:

— Помните все, конечно, картину битвы людей с кентаврами. На самом деле, хе-хе, на самом деле победили кентавры. Если углубиться. Потому что сами люди превратились постепенно в кентавров… Да, да… И не спорьте. Как и они, мы мечемся между тяжелой, самодовлеющей, обреченной нашей плотью и человеческим началом в высшем смысле этого слова… Кентавры мы все, человечество, кентавры, хе-хе-хе.

И Веселовский выпил коньячку.

— Чтоб пережить сравнение, — пробормотал он.

Его заключения и сравнения не имели, однако, успеха.

Праздник закончился излиянием прощального дружелюбия и последними пожеланиями Вадиму и Алёне.

Через неделю молодожены заехали на дачу Вадима в Загорянку, недалеко от Москвы. На третий день пребывания там Вадим рано утром уехал в Москву по делу, надеясь быстро возвратиться. Алёна осталась одна и решила прогуляться, благо лес оказался рядом. Была золотая осень. Она вошла в лес и по мере углубления в него, ее охватила дрожь. Но это не был страх. Внезапно все страдания людей в России, испытанные ими за последние годы, стали медленно входить в нее. Она не сопротивлялась этому нахлынувшему на нее переживанию. Наоборот, она сама стала вспоминать и содействовать этому мучительному состраданию. Но оно и само входило в нее каким-то чудодейственным образом. Совершенно реально, но, может быть, как во сне, в ее сознании появлялись вереницы замученных отчаяньем мужчин и женщин, бесконечные ряды самоубийц, убитых на улицах, в своих квартирах, отравленных, больных, брошенных на произвол судьбы детей, уничтоженных жизнью, ставшей для них беспощадной смертью. Эти образы, толпы людей, исчезали, но оставалось их страдание, их крик, бессильная мольба о помощи, и все это превращалось в одно: в крик доверчивого, обманутого беззащитного ребенка, который попал в западню, в подвал на съедение копошащимся крысам. Потом опять страдание теряло свое единство, превращаясь в миллионный хор, пока, наконец, не превратилось в ее собственное единственное и бесконечное страдание, словно она взяла всю муку своего народа на себя. Глаза ее были полны слез, и она сама не понимала, куда бредет. В конце концов, ее страдание все расширялось и расширялось, словно стало впускать в себя неимоверные страдания всех людей, когда-либо замученных жизнью и жестокостью своих собратьев на этой планете. Где-то надо было остановиться. Она подошла к дереву и обняла его, словно умоляла. О чем?

Вдруг одно лицо всплыло в ее уме. Оно появлялось и раньше, но не одно, со всеми, а сейчас заняло все пространство ее сознания.

То было лицо ребенка, девочки-самоубийцы, — всего неделю назад она воочию видела этого ребенка. Она стояла у открытого окна, на третьем этаже. Алёна похолодела, ибо почувствовала всеми нервами, с каким наслаждением этот ребенок бросится вниз, чтобы уйти из мира, в который он пришел не по своей воле. Никакие крики тогда не помогли, девочка бросилась вниз — но, не насмерть. Алёна видела ее разбитую голову, лицо, окровавленные ножки. Скорая увезла ее. «Не отмучилась, бедная», — сказал кто-то в толпе.