Другая судьба - Страница 1
Эрик-Эмманюэль Шмитт
Другая судьба
Памяти Георга Эльзера, изготовителя самодельных бомб
Copyright © Editions Albin Michel S.A. – Paris 2001
© Н. Хотинская, перевод, 2015
© Издание на русском языке, ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015
Издательство АЗБУКА®
Решение принято: после Иисуса – Гитлер. За светом следует тьма. После искушения любовью в «Евангелии от Пилата» мне предстоит искушение злом. <…> После того, что притягивало меня, я опишу то, что меня отталкивает. Ошибка, которую совершают с Гитлером, происходит из того, что его принимают за человека исключительного, незаурядное чудовище, несравненного варвара. А между тем он человек банальный. Банальный, как зло. Банальный, как ты и я. Это мог бы быть ты, это мог бы быть я. И как знать, не окажемся ли мы завтра на его месте, ты или я?
«Другая судьба» – серьезный роман, значительный, тревожащий воображение. Это великолепный литературный механизм, который заставляет читателя задавать не всегда очевидные вопросы, которые исходят со стороны тьмы, лежащей внутри человека. Как и любое отражение зла, «Другая судьба» заслуживает и неотступно требует нашего внимания.
Минута, изменившая ход истории…
– Адольф Гитлер: не принят.
Вердикт обрушился, как стальная линейка на руку нерадивого ученика.
– Адольф Гитлер: не принят.
Железный занавес. Кончено. Номер не прошел. Ступайте. Вон.
Гитлер огляделся. Десятки юнцов – уши побагровели, челюсти стиснуты, подмышки взмокли от страха, – вытянувшись в струнку и приподнявшись на цыпочки, слушали служителя, зачитывавшего их судьбу. Никто не обращал на него внимания. Никто не заметил, какую чудовищную вещь только что объявили, какая бездна разверзлась в холле Академии художеств, какая молния расколола мир: Адольф Гитлер не принят.
Всеобщее равнодушие едва не заставило Гитлера усомниться, что он хорошо расслышал. Я страдаю. Ледяной меч пронзил мне грудь до самого нутра, я истекаю кровью, и никто не видит? Никто не заметил, какое горе меня сразило? Неужели я один на этой земле чувствую все так остро? Да в одном ли мире мы живем?
Служитель закончил оглашать результаты. Сложил листок и улыбнулся в пустоту. Высокий, с желтоватым лицом, сухопарый, руки и ноги бесконечной длины – прямые, неуклюжие, живут отдельной от туловища жизнью, как у марионетки. Он сошел с возвышения и присоединился к коллегам: дело было сделано. Заурядная наружность и замашки палача. Убежден, что речет истину. Такой и мышки бы испугался, и нате вам – произнес недрогнувшим голосом: «Адольф Гитлер: не принят».
В прошлом году он уже произносил эту чудовищную фразу. Но в прошлом году все было не так трагично: Гитлер в первый раз не очень усердно готовился к экзаменам. А вот сегодня та же фраза стала смертным приговором: держать экзамены можно было не больше двух раз.
Гитлер не сводил глаз со служителя, который смеялся теперь с другими служащими Академии, длинными, тощими, лет тридцати, в серых блузах, – стариками, по мнению Гитлера, которому было всего девятнадцать. Для них – день как день, очередной день, рабочий день, который будет оплачен в конце месяца. Для Гитлера – последний день детства, последний день, когда он еще верил, что мечта и реальность могут совпасть.
Холл Академии медленно затихал, точно большой бронзовый колокол, рассыпающий звуки по всему городу. Чтобы насладиться счастьем поступления или пережить горечь провала, молодые люди отправились по венским кафе.
Только Гитлер так и стоял, неподвижный, пришибленный, бледный. Он вдруг увидел себя со стороны, как героя романа: круглый сирота – отца потерял много лет назад, мать умерла прошлой зимой, в кармане сотня крон, всего имущества – три рубашки да полное собрание сочинений Ницше в стареньком чемодане, впереди голодная зима, а теперь вот отказали в праве учиться ремеслу. Какие у него козыри? Никаких. Наружность неказистая: костлявый, с большими ногами и крошечными руками. Есть друг, которому он никогда не признается в провале, – уж слишком похвалялся, что поступит. Есть невеста, Стефания, он часто ей пишет, но она никогда не отвечает. Гитлер не заблуждается на свой счет, и ему себя жаль. А ведь это последнее дело – жалеть себя.
К заплаканному юноше подходят служители. Приглашают выпить с ними шоколада в привратницкой. Он вяло соглашается и идет, глотая слезы.
На улице весело светит солнце, в ярко-синем небе кружат птицы. Гитлер смотрит в окно на равнодушную природу и не понимает. Так, значит, ни люди, ни природа? Никто не посочувствует моим страданиям?
Гитлер выпивает шоколад, вежливо благодарит служителей и откланивается. Их участие его не утешило: оно было абстрактным, основанным на общечеловеческих ценностях, не адресованным ему лично, а значит, ненужным.
Он покидает Академию художеств, идет мелкими шажками, ссутулив плечи, чтобы затеряться в венской толпе. Этот город, прекрасный, лиричный, барочный, имперский, был сценой его надежд; теперь стал свидетелем его провала. Сможет ли он по-прежнему любить Вену? Будет ли еще любить себя?
Вот что произошло 8 октября 1908 года. Комиссия, составленная из живописцев, граверов, графиков и архитекторов, без колебаний решила судьбу молодого человека. Линии скверные. Композиция неуклюжая. Незнание техники. Недостаток воображения. Обсуждение заняло не больше минуты, все высказались однозначно: никакого будущего у этого Адольфа Гитлера нет.
А что было бы, если бы Академия художеств решила иначе? Что было бы, если бы за ту же самую минуту комиссия приняла Адольфа Гитлера? Эта минута изменила бы ход не только его жизни, но и ход Истории. Каким был бы двадцатый век без нацизма? Случилась бы Вторая мировая война, которая унесла жизни пятидесяти пяти миллионов человек, в том числе шести миллионов евреев, в мире, где жил бы Адольф Гитлер – художник?
– Адольф Г.: принят.
Горячая волна восторга захлестнула юношу. Счастье бурлило, стучало в висках, гудело в ушах, наполняло легкие и сбивало с ритма сердце. Это была долгая минута – наполненная, звенящая: мускулы напряжены, судорога экстаза, чистейшее наслаждение, – как первый случайный оргазм в тринадцать лет.
Волна отхлынула, и, придя в себя, Адольф Г. обнаружил, что он весь мокрый от кислого пота. Одежда стала липкой. Смены белья у него не было, но что с того – он принят!
Служитель сложил листок и подмигнул ему. Адольф в ответ просиял улыбкой. Даже обслуживающий персонал, не только профессора, рад приветствовать его в Академии!
Адольф Г. обернулся и увидел группу юношей, поздравлявших друг друга. Он без колебаний подошел и протянул им руку:
– Добрый день, я Адольф Г. Я тоже принят.
Они расступились, принимая его в свой круг. Шум нарастал. Объятия, улыбки, они представляются, называют имена, которые никто с первого раза не запоминает, но ничего – впереди целый год, чтобы лучше узнать друг друга…
Стояла осень, но этот день был свеж, как истинное начало, и солнце, казалось, смеялось в бездонно-синем небе.
Юноши говорили все одновременно, никто никого не слушал, каждый слышал лишь себя, но это было не важно, потому что все поступившие выражали одну и ту же радость.
Один из них все же сумел перекрыть гомон, проорав что было мочи, что надо пойти отметить это у Кантера.
– Вперед!
Адольф вышел на улицу вместе со всеми. Он не сам по себе. Он – член группы.
Уже в дверях он оглянулся и заметил застывшего на месте парня; тот беззвучно плакал горючими слезами – один в огромном холле.