Друг - Страница 2

В другой раз, когда речь зашла о самоубийстве, ты сказал, что для человека, достигшего определенного возраста, это могло бы быть рациональным решением, абсолютно разумным выбором и даже разрешением всех проблем. В отличие от тех случаев, когда самоубийства совершают люди молодые, что всегда является не чем иным, как ошибкой.

Однажды ты рассмешил нас всех, заявив: Думаю, я предпочел бы, чтобы моя жизнь напоминала новеллу.

Слова Стиви Смит[1] о том, что Смерть – это единственный бог, который должен явиться, когда ты призываешь его к себе, доставили тебе массу удовольствия, как и различные высказывания других людей, сводившиеся к тому, что если бы не возможность совершить самоубийство, они бы не могли продолжать жить.

Как-то раз, прогуливаясь с Сэмюэлем Беккетом[2] прекрасным весенним утром, один из его друзей спросил: «Разве в такой день, как этот, вы не радуетесь тому, что живы?» Беккет ответил: «Я бы так далеко не заходил».

И разве не ты рассказал нам, что Тед Банди[3] как-то раз отвечал на звонки по телефону доверия в центре предупреждения самоубийств?

Тед Банди.

– Привет. Меня зовут Тед, и я здесь, чтобы выслушать тебя. Поговори со мной.

Мы были крайне удивлены, узнав, что будет проведена акция памяти о тебе. Ведь мы слышали, как ты говорил, что никогда не пожелал бы ничего подобного и сама мысль об этом тебе претит. Может быть, третья жена просто предпочла проигнорировать твое желание? Или все дело в том, что эта твоя воля не была выражена в письменной форме? Как и большинство самоубийц, ты не оставил предсмертной записки. Я никогда не понимала, почему это называют именно запиской. Ведь наверняка есть самоубийцы, оставляющие послания, которые никак не назовешь короткими.

По-немецки такое послание называется Abschiedsbrief, то есть прощальным письмом.

(Что куда лучше.)

Правда, твое желание быть кремированным было уважено: ни похорон, ни шивы[4]. В твоем некрологе нами уделено особое внимание твоему атеизму. «Между религией и знанием, сказал он, человек должен выбрать знание».

Какое нелепое высказывание для любого, кто знаком с еврейской историей, как было замечено в одном из комментариев.

К тому времени, когда состоялась акция памяти о тебе, шок от твоей смерти сошел на нет. И люди забавлялись гадая, каково это будет, когда все три твоих жены соберутся в одном помещении. Не говоря уже обо всех твоих подружках, которые, как утверждали сплетники, даже не смогли бы уместиться в одном зале. Если бы не показываемое по кругу слайд-шоу, с его повторяющимся раз за разом напоминанием об утраченной красоте и утраченной молодости, эта акция памяти не очень бы отличалась от прочих литературных сборищ. Было слышно, как люди в приемной говорят о деньгах, а также о литературных премиях, выплачиваемых в качестве репараций, и о последней рецензии, которую можно было бы озаглавить «умри, автор, умри». Правила приличия в данном случае диктовали отсутствие слез. Люди использовали предоставленную им возможность для того, чтобы пообщаться между собой, узнать последние сплетни и укоризненно покачать головами, слушая, как твоя вторая жена слишком откровенно делится личными и интимными подробностями своей жизни с тобой (кстати, по слухам, она оформляет все это в виде книги). Надо признаться, что твоя третья жена при этом блистала, но блеск этот был холоден, как у стального клинка. Она держалась так, словно хотела сказать: только попробуйте меня жалеть или намекать, что я в чем-то виновата, и я вам покажу, можете не сомневаться.

Я была тронута, когда она спросила меня, как идет моя работа над книгой. – Мне не терпится ее прочесть, – заявила она затем, чему я не поверила ни на минуту.

– Я не уверена, что закончу ее, – сказала я.

– О, знаете, он хотел бы, чтобы вы ее все-таки закончили.

(Хотел бы.)

У нее такая обескураживающая привычка, говоря, медленно качать головой, словно одновременно она отрицает каждое произносимое ею слово.

К нам с ней подошел кто-то более или менее известный, и, повернувшись к нему, она спросила:

– Вы не против, если я вам позвоню?

Я ушла рано. Выходя, я слышала, как кто-то сказал:

– Надеюсь, на моем поминовении будет больше народу.

И еще:

– Теперь он уже официально стал мертвым белым мужчиной.

– Правда ли, что литературный мир заминирован ненавистью, что это поле боя, простреливаемое снайперами, где постоянно разворачиваются распри, подогреваемые завистью и соперничеством? – спросил одного известного автора репортер из Национального общественного радио. Автор ответил, что так оно и есть. – На этом поприще действительно много зависти и вражды, – сказал он. И попробовал объяснить:

– Этот мир похож на тонущий плот, на который пытаются взобраться слишком много людей. Так что, если тебе удается столкнуть кого-то в воду, плот, на котором ты плывешь, поднимается из нее немного выше.

Если чтение, как нас постоянно уверяют, и впрямь развивает в людях способность сопереживать другим, то писательство, похоже, в какой-то мере нивелирует ее.

Как-то раз на одной конференции ты вогнал в ступор переполненную аудиторию.

– С чего вы все взяли, что быть писателем – это чудесно? Писательство, – сказал Сименон, это не профессия, а призвание, приносящее несчастье. – Это слова Жоржа Сименона, который написал сотни романов под своим собственным именем и еще несколько сотен под двумя дюжинами псевдонимов и который к тому времени, когда ушел на покой, был самым кассовым автором в мире. Ничего не скажешь, это большое несчастье.

Он хвастался, что переспал, по меньшей мере, с десятком тысяч женщин, многие, если не большинство из которых были проститутками, и называл себя феминистом. Его литературной наставницей была не кто иная, как сама Колетт [5], а его любовницей – сама Жозефина Бейкер[6], хотя говорили, что он оборвал связь с ней, поскольку их отношения слишком мешали его работе, замедлив ее настолько, что в том году он написал всего лишь какие-то жалкие двенадцать романов. Когда его спросили, что побудило его стать романистом он ответил: «Ненависть к моей матери». (Должно быть, это была сильная ненависть.)

Сименон-праздношатающийся: замыслы всех моих книг приходили ко мне во время прогулок.

У него родилась дочь, которая оказалась психопатически в него влюблена. Когда она была маленькой девочкой, она попросила подарить ей обручальное кольцо, и он ей его подарил. По мере того как она росла, она несколько раз отдавала кольцо в ювелирную мастерскую, чтобы его расширили. Когда ей было двадцать пять лет, она застрелилась.

ВОПРОС: А где молодая парижанка может достать пистолет?

ОТВЕТ: В оружейной мастерской, о которой она прочла в одном из романов своего отца.

Как-то раз, в 1974 году, в той же университетской аудитории, где я иногда веду занятия, одна поэтесса объявила студентам, посещавшим занятия по писательскому мастерству, которые она вела в том семестре:

– Возможно, на следующей неделе меня здесь не будет, – затем, придя домой, она надела старую шубу своей матери и с бокалом водки в руке застрелилась в гараже.

Старая шуба ее матери – это как раз та деталь, на которую преподаватели писательского мастерства любят указывать своим ученикам, одна из тех выразительных, красноречивых деталей, такая, как, например, информация о том, каким образом дочь Сименона достала свой пистолет, – которые часто встречаются в жизни, но, как правило, отсутствуют в литературе, исходящей из-под пера тех, кто только учится писать.