Дриблингом через границу - Страница 10
Ну что, понравился чаек? Так вот, мы пошли тогда на Саскую Кемпу. Тогда… когда у нас с Джо все начиналось. Июнь, длинный вечер, помню закат над Вислой. Джо вообще любил пошляться, а мне гулять не хотелось — зачем? — надо, чтобы что-то происходило, кино или концерт, или хоть пообжиматься немного, а не просто топать под голым небом. Но это было время эмоциональной голодухи, первой озими. На Французской я получила мороженое, и Джо взял меня за руку — впервые, твердо, словно вдруг решился. Вел, точно ребенка, которому собирался что-то показать — разноцветного воздушного змея или там замки из песка. Потащил в Скарышевский парк, на теннисные корты, знаете, рядом со Стадионом. Было уже пусто — ни огородников, ни партийных деятелей с ракеткой, — мы устроились в центре маленькой трибуны и начали целоваться, в первый раз. Всегда где-то бывает первый раз. И всегда, молодой человек, получается по-дурацки. А потом мы сидели, всматриваясь в сумерки. И я сразу поняла: началось, у меня теперь есть парень. И уже тогда, глядя на него, замершего на скамейке, знала, что никогда мы не будем вместе всерьез, что мне нужна настоящая жизнь, здесь и сейчас, а он свою проведет на пустых стадионах или кортах, где-нибудь между строк. Сейчас примется меня целовать, за титьки хватать, нетерпеливо выяснять, что у меня между ногами, крахмалить себе брюки made in «инвалидная артель ‘Охота’», но на самом деле будет по-прежнему сидеть на пустой трибуне, глядя вниз, где ничего не происходит, ничего, кроме незримой игры ни во что… в стихоплетство… в высокое бла-бла-бла. Джо был рядом, обнимал меня, но я чувствовала, что он весь в себе, слишком в себе, что привел меня в гости и я здесь не особенно нужна; чувствовала, что это его место, его сокровенный призрачный дом, пустынь, куда никому нет доступа. Я немножко влюбилась и немножко взгрустнула. Ну а назавтра мы стали встречаться.
Да какие там воспоминания — я себе билет на матч открытия купил. Ну нет, не так, чтобы просто, по-человечески — думаете, если капитализм, блин, так все теперь иначе? Но, во всяком случае, билет я достал — приятели, с которыми мы в девяностые вместе торговали с раскладушек у Дворца культуры[40], сегодня получше устроились… Вы только подумайте, за двадцать с лишним лет после падения коммунизма бюрократы сумели только два несчастных стадиона в городе построить. Нет, конечно, смотрится, крыша приличная, шикарно, культурненько, дождь за шиворот не льется, говорят, бутерброды с аргентинской говядиной будут продавать. А для интеллигентов — они теперь, вроде, станут матчи посещать — суши, чтобы у них, блин, холестерин после игры не подскочил, все теперь хотят вести здоровый образ жизни. Так что пойду поглазеть на первый матч чемпионата — как нам вломят, Смоленск номер два устроят, никаких шансов, даже самых дохлых, даже набери мы в команду одних черных, евреев да швабов. А знаете почему? Если не знаете, прогуляйтесь по Варшаве. Прислушайтесь. Ну и что вы, блин, слышите? Удары мяча? Об стенку, во дворах, где ковры выбивают, в скверах? Фиг вы чего услышите. Дворы загорожены решетками, ребятню гулять не пускают, все боятся, повсюду охранники, а если кому охота, изволь с родителями в клуб, негативный отбор. Теперь во дворе мячик не погоняешь, теперь только настоящий футбол. Хочется сопляку играть — отдать в секцию. А какие у нас секции? Нам с Западом и тягаться нечего, Запад ушел слишком далеко вперед и останавливаться не собирается. Вы слыхали о «Ла Масии»[41] в Барселоне? Раньше футбол рождался во дворе, и мы еще могли на что-то рассчитывать, потому что там воспитывался характер, компенсировавший недостаток мастерства, но в эпоху всеобщей специализации во имя бабла, то есть при всех этих трансферах, дело труба, так что на чемпионате — этом, следующем и всех прочих — из нас сделают кровяную колбасу, наше подлинно национальное блюдо.
На этот раз, друг мой, у нас семь часов, жаль, что ты только о футболе пишешь, я бы тебе про всю свою жизнь порассказал, про то, как торговал с Востоком — начиная с поездки в Казахстан, еще в 89-м. У меня была печать «Солидарности», я в свое время в оппозиции подвизался, раздобыл себе фирменный бланк, так вот, стоило помахать этой бумажкой — и меня немедленно принял министр промышленности. Я был первым европейцем, явившимся в новую страну с конкретным предложением в кармане — не помню уж, что я там собирался покупать: танки, ковры или кабардинских коней. Как-то раз — в Азербайджане, что ли, — мне подводную лодку предлагали… Начинать было тяжело, знаешь эти байки — цент к центу… Я торговал всем подряд, скупал лом — краденый или вывезенный из армии, частный минибанк держал для своих, брал доллары под высокий процент, даже мать Джо вложила деньги и, надо сказать, не прогадала. В Москву баннеры возил, грузинская мафия для меня долги выбивала, пока там все не рухнуло… по сей день раны зализываю. Снимал комнату в квартире, нас таких было несколько: парень из Катовице, продавал духи собственного производства, аромат, как в гардеробе Дворца культуры, но расходились, как горячие пирожки, чех какой-то — презервативы возил, словак с париками. Обалденный материал для социолога, а в стоимость комнаты входил чай из самовара и по вечерам концерты хозяйки с дочкой, обе — чревовещательницы, декламировали для прикола ленинские речи, а голос раздавался неизвестно откуда, словно из водопроводных труб. Были у меня монгольские поставщики на Стадионе, на этой Ярмарке Европы, величайшем, надо сказать, достижении либеральной Польши… Вот ведь смотри: ничто не могло вдохнуть в него жизнь — ни спорт, ни демонстрации, — только торговля его возродила, двадцать лет с гаком это продолжалось и, кабы не Евро-2012, продолжалось бы вечно, потому что такой аккумулированной в одном месте энергии нигде больше было не найти. Да, Стадион обрел себя, бессмертный топос обмена, несколько десятков тысяч человек с шести утра до темноты, разгоряченные — так действуют деньги, уж я-то знаю, в буквальном смысле температура подскакивает… Два раза в неделю контрабанду получал, икра — понятно, фальшивая, ясное дело, что фальшивая, в фирменной упаковке… Было время, когда я Ярмарку знал, как собственную квартиру, с главным монголом мы всегда встречались на третьей от главного входа трибуне. У него было все, от иголок до рефрижераторов, но портки я брал, конечно, у вьетнамцев, с другой стороны, восточной, у них там был целый невидимый город, только для своих, — нигде так вкусно не кормили. Я тогда еще надеялся стать актером и зрителем одновременно: думал — сначала бизнес, а потом все опишу и прокомментирую, всю невероятную историю этой громадины, которая наконец нашла себя в фальшивых «ролексах» и раскрашенной вручную черной икре. Спустя десять лет моя фирма все же встала на ноги, я построил производственные цеха, поднялся на другой уровень, перерос дружбанов с Ярмарки. Так ничего и не написал, зато у меня лучшая в городе личная библиотека социологической и философской литературы.
Да, я его часто вижу. У меня есть любимый маршрут для прогулок, с Гренадеров на Вашингтона, дальше я сворачиваю к скверу с футбольной площадкой, там редко кто играет, посмотрю немного — и в парк, иду не спеша, каждый шаг — ода медлительности в суетливой толпе. Даже здесь все спешат, неуклюже отталкиваются палками, прямо пингвины на ходулях… Выхожу на площадь Вашингтона, слева Французская, мой бар «Пиккола Италия», пицца и пиво, справа — купол строящегося Стадиона. НЛО, это уже не для меня, а для какого-то гребаного будущего, которое мне, честно говоря, до лампочки. Мне все равно. Не могу сказать, что нравится, не могу сказать, что не нравится. Ни красивый ни уродливый. Для меня этот новый Стадион — конец и венец чего-то, для других — естественное начало. Выпиваю пиво, съедаю пиццу «Четыре сыра», смотрю на него и порой думаю, что это символ завершения. Consumatum est[42], этим бело-красным колпаком прикрыли ту историю. Каждая история, каждая судьба, заканчиваясь, обращается в китч, эстетический и метафизический одновременно, и этот колпак призван подвести черту под прошлым, символизировать китч любого бытия. Но пройдет сотня лет и, возможно, сверху наденут новый колпак, который тоже кому-то покажется китчем, символическим концом чего-нибудь. Знаете, я люблю рассматривать гномов в палисадниках. Палисадник — планета Земля, а каждый гном — отдельная судьба, неизбежно превращающаяся в китч.