Древний Китай. Том 1. Предыстория, Шан-Инь, Западное Чжоу (до VIII в. до н. э.) - Страница 21

Свои впечатления он впоследствии описал в книге, переведенной на многие языки, включая и русский [65]. Наполненная наряду с достоверными сообщениями о Китае множеством небылиц и фантастических рассказов, книга эта была в свое время встречена в Европе с недоверием. Слабость ее, впрочем, была и в том, что она представляла собой скорее впечатления путешественника, подчас довольно поверхностные, тогда как изложения принципов жизни Китая в ней не было. Это была одна из причин, почему многие точные наблюдения Марко Поло не были восприняты всерьез и не сыграли заметной роли в ознакомлении с Китаем его современников в Европе. Впрочем, европейцы в то время едва ли в массе своей были подготовлены к восприятию подобного рода информации. Ситуация решительно изменилась лишь несколькими веками спустя, когда Европа пережила решающие в ее судьбах периоды Возрождения, Реформации, Великих географических открытий.

Эпоха генезиса европейского капитализма совпала, как известно, с началом колониальной активности европейцев. А в качестве своего рода первой ласточки, предтечи колониального капитала во многих странах Востока выступали миссионеры. Стоит подчеркнуть, что они не были ни агентами мировой буржуазии, ни посланцами колонизаторов. Напротив, миссионеры, как правило, были людьми идеи, причем идеи благородной и гуманной: они видели свою миссию (откуда и термин!) в том, чтобы просветить заблудших и направить их помыслы к Богу. Но так уж получилось, что активность европейских, прежде всего католических миссионеров на Востоке по времени совпала именно с началом эпохи колониализма, что не могло не наложить на их миссию определенный отпечаток.

В Китай — ив другие страны Дальнего Востока, прежде всего в Японию, — католические миссионеры прибыли на рубеже XVI—XVII вв. прежде всего как посланцы западной христианской цивилизации, как носители иной, нежели местная, духовной и материальной культуры. Неудивительна потому и та роль, которую они сыграли в процессе сближения культур Запада и Востока. Для Дальнего Востока, прежде всего для Японии, это нашло свое выражение в заимствовании многих сторон европейской культуры, особенно в сфере науки («голландская наука», как ее именовали в Японии, многое сделала для подготовки японского феномена, японского «чуда»); для Европы — в получении первых достоверных сведений об очень отдаленном от нее Востоке, главным образом о Китае.

Уже первые опубликованные преимущественно на латыни труды католических миссионеров, в основном из ордена иезуитов, о Китае были восприняты в Европе с большим вниманием. Книги и статьи М.Риччи [295], Ф.Семедо [288], Ф.Наваретта [275], А.Кирхера [246] и некоторых других авторов, проведших в Поднебесной долгие годы и обстоятельно изучивших не только китайский язык и письмо, но также и весьма нелегко, особенно для европейцев, читаемые древнекитайские тексты, как бы открыли перед изумленным западным читателем принципиально новый, неведомый им до того мир. Мир, где все было основательно продумано, этически обосновано, где административная структура выглядела стройной, политическая власть оправданной, социальный порядок идеальным. Мир дисциплинированных и почитающих древнюю мудрость китайцев, едва ли не превыше всего ценящих социальную дисциплину, строгий ритуал, пышный и тщательно отработанный церемониал, — мир, как его затем стали именовать, «китайских церемоний» (подробнее см. [91, гл. 5]).

Но если для немногочисленных читателей XVII в. это было лишь приятным открытием, то для следующих поколений европейцев, для читателей XVIII в., века европейского Просвещения, дальнейшее знакомство с Китаем, которое по-прежнему осуществлялось через посредство сочинений миссионеров, обрело характер подлинного духовного потрясения.

В XVIII в. уже не только на латыни, но и на западноевропейских, прежде всего французском языке, языке европейской элиты той эпохи, стали публиковаться многотомные издания о Китае. Это — четырехтомное сочинение дю Гальда [224] о китайской империи, ее истории, географии, хронологии, политике и нравах (1735), упоминавшийся уже многотомный перевод «Тун цзянь ган му» [264], сделанный с вольными комментариями и порой вставками Ж.Майя (1778—1785), обширные 16-томные «Записки об истории, науках, нравах и обычаях китайцев», написанные группой пекинских миссионеров [269а], а также многие тома иных сочинений, писем из Китая, переводов классических китайских канонов и т.п. Все эти работы о Китае, обстоятельно, том за томом читавшиеся просветителями XVIII в., оказывали самое непосредственное воздействие на идейные и политические споры в Европе.

Суть споров, бывших в центре внимания эпохи Просвещения, сводилась к тому, как усовершенствовать общественный строй и систему политической администрации или, короче, какой должна быть просвещенная монархия. Как известно, на эту тему с охотой переписывалась с Вольтером Екатерина II. В еще большей степени внимали соответствующим дискуссиям и некоторые иные монархи Европы. Неудивительно, что сведения, публиковавшиеся в сочинениях о древнем и императорском Китае, полученные от, казалось бы, хорошо знакомых со Срединной империей миссионеров, потрясли тех, кто — наподобие Вольтера — был энтузиастом идеи просвещенной монархии. Оказалось, что уже в древнем Китае, начиная по меньшей мере с Конфуция, принципы гуманного управления, социальной справедливости, мудрой власти правителя и тщательного отбора этически безупречных чиновников были в деталях разработаны; более того, именно на этих принципах веками зиждилась конфуцианская китайская империя.

В Германии XVIII в. Г.В.Лейбниц с восхищением писал о высоком рационализме китайской политической системы и даже пытался заинтересовавшие его как математика триграммы и гексаграммы «Ицзина» интерпретировать в духе своих теорий. Французские физиократы во главе с Ф.Кенэ рекомендовали своим сторонникам и монархам учиться у Китая политике поощрения земледелия и соблюдения естественных законов. Увлечение Китаем в XVIII в. в Европе стало в какой-то степени модой, возник даже стиль «шинуазри», сыгравший определенную роль в построении ландшафта французских парков, начиная с версальских беседок в китайском стиле, и т.п.

Современные исследователи [91; 268; 279] обращают внимание на то, что восхищение Китаем в Европе XVIII в. было спровоцировано односторонним освещением принципов и порядков Срединной империи в основополагающих многотомных сочинениях, которые были написаны миссионерами. Иными словами, миссионеры нередко принимали за чистую монету все то, что было написано в древних китайских, особенно конфуцианских, книгах, а читатели с восторгом воспринимали все написанное миссионерами как несомненную реальность. Видимо, именно так оно и было в XVIII в., когда европейцы — за редкими исключениями вроде Д.Дефо, автора «Робинзона Крузо» и апологета зарождавшейся европейской буржуазии, увидевшего за конфуцианскими максимами реалии средневековой восточной деспотии, — восхищались только что открытым ими и сразу же полюбившимся им Китаем.

Итак, зарождавшаяся европейская синология XVII— XVIII вв., представленная в основном комментированными переводами классических китайских текстов и компиляциями из них, реже личными впечатлениями побывавших в Китае миссионеров, была во многом слепком с традиционной китайской историографии. Главный признак той и другой — некритическое, если не сказать апологетическое отношение к историческому процессу и социополитическим реалиям в Китае вообще и в древнем Китае в особенности. И нельзя сказать, чтобы миссионеры совсем не видели реальности или не могли в своих хотя бы письмах и статьях трезво ее оценить, отразить некоторое недоверие к тексту в комментариях к многотомным своим переводам и компиляциям. Могли. И даже кое-что в этом направлении делали. Именно их критическое отношение в конечном счете дало в руки скептиков типа Д.Дефо материал, позволивший поставить под сомнение тезис о просвещенной монархии в Китае.