Древние боги славян - Страница 14
По мнению автора исследования, «речь идет о внецерковных, „вторых“ поминках по умершим предкам, сверх канонического поминания в храме с положенной при этом роздачей кутьи, „законьного обеда“. Где именно совершалась „беззаконная“ вторая трапеза — уясняется из целого ряда обличительных и дисциплинарных памятников: местом для нее мог служить просто пир или нарочно для покойников вытопленная баня (с которой, кстати, связана в нашей летописи не только шутка над новгородцами апостола Андрея, но и космогония волхов), или, наконец, самое место погребения. О таких трапезах знал уже Кирик, автор древнейшего памятника русской церковно-дисциплинарной литературы. А их приурочение к местам погребения: к курганам, жальникам и позже к городским кладбищам — засвидетельствовано уже для глубокой древности драгоценным рассказом летописи о поминках Ольги по Игоре. „Пристройте“, т. е. приготовьте, — говорит она через посла древлянам, — „меды многы… да поплачюся над гробом его“, т. е. на месте погребения, и „створю трызну мужю моему“. „Ольга же приде к гробу его и плакася по мужи своем“, т. е. совершила обряд оплакивания: „и повеле людем съсути могилу велику“, т. е. насыпать над погребением холм; „и яко соспоша, повеле трызну творити“, т. е., когда насыпали холм, стали совершать тризну — обрядовый бой; „по сем“, т. е. по окончании тризны, „седоша питии“ (Ипатьевская летопись).
Об обычае „мертвых кликать“ на жальниках по погостам и ставить там трапезы упоминает Стоглав, говорят и наблюдавшие этот обычай иностранцы (Петрей, Олеарий). Словом, свидетельства о почитании Рода не оставляют сомнений в том, что этому культу принадлежало исключительное место в русском язычестве: ни той или иной областью, ни социальным слоем, как, скажем, культ Владимировых кумиров, этот культ, очевидно, не ограничивался, будучи повсеместным, исконным, общенародным…» (Там же, с. 89).
Действительно, род, народ, племя, семья — основополагающие понятия языческого мировоззрения, применяемые к близким по речи (языку), крови и земле людям.
В современном языке, согласно словарю Ушакова, «род» в том числе: «1. Основная общественная организация в первобытном обществе, представляющая собою союз больших семей, находящихся в родственных отношениях и ведущих общее хозяйство… 2. Ряд поколений, происходящих от одного предка…»
У славян роды в широком смысле слова — это те, кто имеет общее с ними происхождение, в отличие от тех, кто говорит не по-славянски: тех источники называют только «языци» («Поляне же суще от рода славеньска»).
В древности род представлялся корнем, от которого произрастают ветви-племена. Род одновременно выступал и как слово-понятие, обозначая обыкновенную семью как семейную общину, и как символ, а в зависимости от случая на передний план выходило то или иное значение, оттенок смысла (Колесов, 2000).
Лингвистика уверенно доказывает, что слово «племя» возникло ещё до появления слова «род». Хотя, скорее всего, это утверждение вызовет резко отрицательную реакцию многих современных сторонников языческого мировоззрения, тем не менее точка зрения учёных весьма доказательна.
Умершие члены рода — так называемые «деды», предки, ушедшие в Иной мир, на Тот Свет. Однако так же называют и особые поминальные дни, когда, по восточнославянским представлениям, души умерших членов рода возвращаются на землю. Общей обрядовой чертой этих праздников являются трапезы, которые проходят по определённым правилам с непременным приглашением за стол и усопших (или оставлением им ритуальной пищи).
Обычай славян знает от трёх до пяти — а местами и более — таких поминальных праздников (по крайней мере три являются обязательными и бытуют у восточных славян по сей день). Полагаем, что наиболее значимы те пять, которые тесно связаны с ключевыми точками года.
Все поминальные дни приходятся на «пору безвременья» или «особого времени», совпадая с праздничными неделями или непосредственно предшествуя наступлению ключевых точек солнечного года (так называемый «годовой круг»). Можно предположить, что некогда при выборе дня проведения поминальных действий руководствовались не столько днём недели, сколько положением и фазой Луны.
Уместно коротко привести так называемый «обрядовый минимум» поминальных дней. Обрядовым минимумом называются те черты действа, которые можно считать обязательными, инвариантными. Без них ритуал не может существовать как символический, ритуальный текст. Для Дедбв характерны трапезы, которые проходят по особому порядку. Из этнографии известно, что в тёплое время года (начиная с Радуницы) их проводили на могилах родственников, а в холодное — дома. Обязательными блюдами на трапезах были кутья, блины, яйца. В домашних условиях души предков провожали к столу, с которого по окончании ничего не убирали, оставляли до утра. Такие обрядовые приёмы пищи были не праздничными застольями в современном смысле слова, скорее, символическим воссоединением с Родом.
Если учесть особенности представления о роде и культа предков у восточных славян, становится понятно и прозрачно дальнейшее рассуждение В. Комаровича:
«При всем том культу Рода в древнерусском быту приписывался до сих пор сугубо частный, семейный только характер. Ограничиваясь по большей части догадками о возможной древности соответствующих фольклорных данных (радуничных окличек, причетей и т. п.) да перечнем соответствующих церковных обличений, исследователи об общественном значении этого культа даже не ставили и вопроса. Указание Соловьева на летопись до сих пор ничье внимание не привлекло. А между тем оно стоит того, чтобы на нем остановиться.
Дело в том, что отмеченный Соловьевым признак: полуязыческая молитва к неканонизованному церковью предку — указанным местом летописи не ограничивается: вслед за приведенным эпизодом под 1169 г. помощь „дедней и отней молитвы“ тому же Михалке оговорена также под 1171 г.; затем „отца и деда его молитва и прадеда его“ под 1176 г. помогает Михалке же в борьбе с Ростиславичами; под 1193 г. „деда и отца молитвою святою“ избавляется от пожара княжь двор Всеволода; под 1217 г. „молитва отца и дедня“ водворяет мир между Всеволодовичами Константином и Юрием; под 1223 г. „молитвою отца своего Константина“ (умершего в 1218 г.) спасается от гибели на Калке Василько Константинович; наконец, под 1294 г. „молитвою деднею и отнею“ спасается от татар Михаил Тверской. Ни один из этих посмертных доброхотов своего потомства: ни Владимир Мономах, ни отец его Всеволод, ни Всеволод Большое Гнездо, ни сыновья его Константин и Ярослав — опять, как и Юрий Долгорукий, никогда канонизованы не были.
И замечательно, что этот красноречивый след языческого культа Рода тянется на пространстве, ограниченном от конца XII до конца XIII в. через древнейший лишь текст Лаврентьевской летописи; в параллельном тексте более поздних сводов (Радзивилловского и Московского академического) имеем ряд не менее красноречивых поправок: в одном случае „отца его молитвою“ исправлено на „святого отца“, т. е. родителя заменил духовник (под 1169 г.); в другом случае (под 1193 г.) все упоминание родичей вообще выпущено. Дала, как видно, знать себя рука духовной цензуры. Проникновение в летопись полуязыческого культа княжеских родоначальников совпадает как раз с тем периодом, когда так обострены были разногласия относительно правовых основ княжеской власти…
Внецерковную молитву к умершему родичу, в последний раз засвидетельствованную летописью под 1294 г., нельзя не сопоставить с другими пережитками языческой старины в той же среде удельных князей XII–XIII вв.: во-первых, с обычаем давать новорожденному князю два имени и, во-вторых, с отличным от крещения обрядом постригов.
Двойные имена наших князей различаются летописью как „княжие“ („русские“, „мирские“) и крестильные, например: „родися у него сын и нарекоша и в святем крещеньи дедне имя Михайло, а княже Ростислав, дедне же имя“ (Ипатьевская лет. под 1173 г.), это о сыне Рюрика Смоленского. Под 1177 г. аналогичное известие читается о сыне Игоря Святославича Новгород-Северского: „родился у Игоря сын, и нарекоша имя ему в крешении Андреян, а княжее Святослав“ (Ипатьевская), т. е. „княжее“ опять дедово; под 1192 г. „княжее имя“ нарекает своему сыну Всеволод Суздальский и опять „деда своего имя“ (Воладимир). Присущий, как видно, всем ветвям русского княжеского рода одинаково, явно не соблюдавшийся, однако, уже Андреем, обычай этот мог корениться опять только в языческих представлениях о нерасторжимом единстве живых и умерших родичей: недаром „княжее“ имя так часто оказывается одновременно „дедним“; недаром, с другой стороны, и исчезают эти имена одновременно с внецерковной молитвой предку, в поколении сыновей Александра Невского, в конце XIII столетия.