Драйзер. Русский дневник - Страница 4

Наблюдения Кеннел фиксируют только одну сторону характера Драйзера. Но его политические привязанности, которые всегда было трудно измерить, были куда более сложными, чем ей казалось. На Драйзера сильное влияние оказала эра прогрессивизма 1890-х годов, но он тем не менее всегда с сомнениями относился к реформам. В девятнадцать лет он подружился с такими политическими бунтарями, как Даниэль Де Леон[25], Юджин Дебс[26] и Джон Рид; впрочем, он никогда не имел такого революционного пыла, которым пронизана, скажем, эпопея Рида о русской революции «Десять дней, которые потрясли мир» (1919). Работы Драйзера появлялись в таких радикальных журналах, как Masses («Массы»)[27], в те же самые годы, когда он объединился в литературных сражениях с консерватором Генри Менкеном, начавшим уже в 1917 году выказывать в печати опасения, что его друг стал «профессиональным революционером»[28]. В тот день, когда писатель уезжал в Россию, его друзья-марксисты Фримен, Диего Ривера[29]и Джозеф Вуд Крутч[30] составили часть небольшой группы провожающих, которая устроила для писателя прощальный вечер. На этом вечере, по их воспоминаниям, Драйзер стал в благожелательном тоне говорить о монархии и выражать симпатию царской семье[31].

Чего могли ожидать русские от такого гостя? Молодой советский критик Сергей Динамов[32], фигура которого занимает видное место в данном дневнике, за год до приезда Драйзера написал ему письмо, в котором спрашивал, какие решения он видит для экономических и политических проблем, стоящих перед миром. Драйзер ответил: «Жизнь я понимаю как живой процесс, который в конечном счете никак от нас не зависит… И до тех пор, пока высший разум, который творит этот мир, не сочтет нужным изменить природу человека, я думаю, жизнью всегда будет управлять закон выживания наиболее приспособленных, будь то в монархической Англии, демократической Америке или Советской России»[33]. Впрочем, несмотря на длительную историю подобных заявлений, именно Драйзер был одним из тех, на кого хотели сделать ставку советские чиновники.

Образ мыслей Драйзера заставлял его подчеркивать «природу человека» в противовес национальным различиям, но когда писатель приехал в Россию, он испытал настоящий культурный шок. Из дневника видно, что его первым ответом на этот шок было создание простых стереотипов – он продемонстрировал естественную тенденцию путешественника сравнивать обычаи новой страны с обычаями своей собственной. Однако чаще всего Драйзер мыслил в литературных, а не в этноцентрических терминах. Он сразу же начал проецировать на представшую перед ним неразличимую человеческую массу образы, почерпнутые из литературы: «Насколько я вижу, это настоящий народ великих русских писателей – Толстого, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Салтыкова. Изображенные ими типы можно увидеть повсюду» (см. стр. 101). Только по мере того, как Драйзер шаг за шагом пробирался через новый для него ландшафт, последний постепенно оживал и наполнялся его собственными чувствами в отношении мест, настроений и деталей.

Впрочем, даже после того, как писатель приспособился к новой для него обстановке, он обнаружил, что ему трудно испытывать теплые чувства к хозяевам, и такое ощущение оказалось взаимным. Некоторые следы неофициального восприятия Драйзера в СССР можно найти в письмах, хранящихся в Государственном архиве в Москве. Из них, как и из дневника, следует, что Драйзер не всегда был для хозяев простым гостем. Так, на встрече с известным марксистским теоретиком Бухариным Драйзер «без промедления бросился в атаку» (см. стр. 281). Кеннел такое поведение показалось верхом самоуверенности. Но обмен мнениями с Бухариным (это один из основных пунктов дневника) не был проявлением высокомерия со стороны лично Драйзера. Его отношение к Бухарину не было чем-то уникальным – даже среди американских политических радикалов. Так, Истмен, например, писал в 1925 году, что, хотя Бухарина хвалят за то, что он «якобы полностью овладел марксистской философией», на самом деле он «написал книгу об историческом материализме, которая на первый взгляд выглядит совершенно по-школярски, а на самом деле так запутывает и запудривает мозги, что большинство людей соглашается признать его владение марксизмом, лишь бы не читать и не изучать эту книгу. А Ленин говорил о Бухарине, что «его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским»[34].

Любивший поспорить Драйзер, конечно, не нуждался в каких-то поводах для наскоков на советских сановников, которые оказывались на его пути. В силу этого, когда Кеннел, не способная, да и в некоторой степени не желавшая контролировать упрямого романиста, поддерживала неординарные просьбы Драйзера, она ставила под угрозу свою основную работу. Можно предположить, что именно отношения Кеннел с Драйзером, как публичные, так и личные (несмотря на попытку избежать неприятностей, предоставив в БОКС копию дневника), могут объяснить ее окончательный выезд из России вскоре после отъезда писателя.

Когда Кеннел начала расшифровывать записи Драйзера и передавать в БОКС, все упоминания о ее близости с Драйзером из дневника исчезли. Вместе с тем она сделала к дневнику любопытное дополнение, которое затем отправила Драйзеру в Америку Это интересное послание представляет собой частично любовное письмо, а частично – продолжение полемики, которую они с Драйзером вели в течение всей поездки: «А теперь прощай, прощай надолго, мой дорогой босс. Надеюсь, я смогу сжиться со своим одиночеством, но если нет, то разве это не докажет, что человеческие чувства прочны – по крайней мере, в определенных пределах?.. Очарование твоей могучей личностью все еще окутывает меня. Никто никогда так полно не чувствовал мою индивидуальность… Точно так же, я думаю, ты ошибаешься в своих окончательных выводах о жизни и конкретно о социальном эксперименте в России» (см. стр. 414, 417).

Личность Кеннел, с очевидностью, заслуживает большего внимания чем то, которое ей уделяли до сих пор, поскольку она заметно повлияла на размышления Драйзера о России. Ее многочисленные роли (личный секретарь, гид, переводчик, соавтор дневника, любовница, а затем корреспондент и редактор книги «Драйзер смотрит на Россию») ставят Кеннел в особое положение в окружении Драйзера – по крайней мере, в то время, когда он только начинал формировать свои представления о Советском Союзе. Именно Кеннел как первый и главный антагонист Драйзера в споре о подлинности советского эксперимента помогла ему сформулировать свое мнение обо всех его сторонах.

Конечно, эту дискуссию начали не Драйзер и не Кеннел. Драйзеру не было необходимости изучать книги и статьи всех тех, кто побывал в России, чтобы узнать аргументы спорящих. В Нью-Йорке он читал яркие сообщения Уолтера Дюранти[35], выступавшего в поддержку новой власти. Он также знал о менее оптимистичных выводах, сделанных Эммой Гольдман. Депортированная правительством США из страны за ее анархистские взгляды во время красного террора в России, Гольдман прибыла в Москву с гораздо большими надеждами, чем Драйзер, однако уже к 1922 году опубликовала ряд статей о недостатках советской системы и лидеров нового государства. «Истово веруя в непогрешимость своего учения и полностью отдавая себя ему, они могли в одно и то же время представать героями и вызывать омерзение. Они могли работать по двадцать часов в сутки, жить на селедке и чае и приказывать казнить невинных мужчин и женщин»[36]. Поскольку Гольдман говорила по-русски и была близко знакома со многими людьми в России, она улавливала такие социальные нюансы, которые пропускал Драйзер. Тем не менее многие выводы Драйзера, сделанные в 1928 году, повторяли доводы Гольдман. Оба осудили коммунистический террор, поскольку (говоря словами Гольдман) «коммунисты точно следовали формуле иезуитов: цель оправдывает средства»[37]. Драйзер, как и Гольдман, почувствовал, что «большевики были социальными пуританами, которые искренне верили в то, что им и только им предопределено спасти человечество»[38].