Довлатов - Страница 8

Отцом Бори всегда считался Аптекман — маленький еврей, рядовой редактор какой-то военно-медицинской газетки. Уже через много лет, когда Сережа давно был в эмиграции, моя мама мне рассказала, что в тридцатые годы у Мары был роман с Угаровым — секретарем ленинградского обкома и горкома партии, заместителем Кирова. Он был очень известен еще со времен Гражданской войны — флибустьер, разбойник, человек своего времени. Мара от него забеременела, вскоре Угаров был репрессирован. Женившись на ней, Аптекман спас Маре жизнь. Кстати сказать, он очень любил Борю и считал его своим сыном. Когда Боря попал в тюрьму, Аптекман был в ужасном состоянии: мы не знали, что с ним делать.

Алексей Герман:

Помню, как-то мы с моей женой Светланой случайно наткнулись на «Огонёк» 1935 года, с обложки журнала на нас смотрел Боря — то есть на самом деле его настоящий отец, Александр Угаров — так они были похожи. Так что Борю, я думаю, зря всю жизнь называли жидом: в нем, в отличие от Сережи, еврейской крови было ни на грош. Напрасно, кстати говоря, отец Бориной жены Алены ее корил за то, что она вышла замуж за еврея, ведь она вышла за сына Угарова.

Лев Лосев:

Моя мама очень дружила с Маргаритой Степановной — теткой Сережи и матерью Бори. У Маргариты Степановны, или Мары, как ее называли дома, сразу после рождения сына пропало молоко. У моей же мамы молоко было в избытке, так что я оказался двоюродным молочным братом Сережи. Получается, что я вскормлен одной грудью с легендарным Борей Довлатовым. Видимо, он меня тогда отпихивал от источника жизни, потому что Боря вырос абсолютным красавцем и силачом, тогда как я всеми этими свойствами не отличаюсь.

Алексей Герман:

Дружа со мной, Боря странным образом до какого-то времени повторял то, что делал я, но у него все получалось гораздо лучше. Например, в школьные годы я занимался боксом. Когда мы с ним подрались, я его поколотил. Он сразу тоже пошел заниматься и за короткий срок достиг значительно больших успехов, чем я. Боря поступал в университет, а я — в Театральный институт. Через некоторое время Боря тоже пошел в Театральный и сразу стал ленинским стипендиатом и звездой.

Вера Сомина:

Мы поступили в Театральный институт на театроведческий факультет в 1956 году — в самый пик оттепели. Борис учился со мной в одной группе, он был всего лишь на год или на два старше нас, но держался очень взрослым. Справедливо считая нас инфантильными, он мог и поддразнить в рабочей обстановке, на семинаре: «Маленькая, ты неправа. У-тю-тю!» Мне кажется, он не был особенно увлечен театром. У него было общегуманитарное направление интересов. Насколько я понимаю, мама его была очень театральным человеком. Может быть, поэтому он предпочел театроведческий факультет какому-то другому. Мы все тогда гораздо серьезнее относились к профессии. А Борису было неважно, чем заниматься: он очень хотел жить. Ему нужна была интересная жизнь. Это было написано на нем крупными буквами. Кто-то считался старательным студентом, кто-то — ленивым. Про него нельзя было сказать ни того, ни другого. Он был особенный. Во-первых, он не менялся. Он каким пришел, таким и ушел: все пять лет Борис был в институте звездой. Но звездное состояние на него действовало. А других, того же Сережу, как мне кажется, задевало.

Вера Сомина:

Энергия в нем клокотала необыкновенная, хотя его невероятная активность была покрыта своеобразной вальяжностью. Кроме того, у Бориса была огромная любовь к тому, что называется запретным. Я имею в виду не политически запретное (это тогда интересовало нас всех), а запретное вообще. Помню, в Ленинград приехал Ив Монтан. За билетами мы выстаивали огромные очереди, и впечатление после первого концерта осталось невероятное. Мы обсуждали все это в институте, и тогда Борька сказал: «А слабо на следующий концерт пойти по крышам?» Концерт должен был состояться во Дворце культуры промкооперации (ныне это Дворец Ленсовета). А тогда была зима. Было очень даже слабо пойти туда по крышам, но признаться в этом было невозможно. Пошли. Мы пробирались по каким-то чердакам, потайным лестницам. Вдруг появился какой-то человек и стал нас расспрашивать, откуда мы, кто мы такие и что здесь делаем. Борис совершенно спокойно прошел мимо него, а меня остановили и задержали. Это было для него очень характерно. Борис всегда виртуозно мог пройти без билета на спектакль. Считается, что это должен уметь каждый театровед, но никому это не удавалось так, как ему. Он производил впечатление, и его всегда везде пропускали, ни о чем не спрашивая.

Андрей Арьев:

Борис был человеком невероятной красоты и обаяния. Он был старше Сережи и являлся для него своеобразным образцом для подражания, особенно в юности. Боря был опытнее и эффектнее, к тому же сердцеед жуткий. У них с Сережей даже были на этой почве конфликты. Но Сережа его очень нежно любил. Я думаю, также сильно он любил только своего университетского друга Валеру Грубина.

Вера Сомина:

У меня была несчастная любовь. Я сижу, плачу — я всегда была слаба на слезы. Подходит Борис: «Тошно?» Я говорю: «Тошно, Борька, слов нет». — «Хочешь неделю прекрасной, великой любви? Но через неделю все кончится — чтоб никаких претензий!» Я спрашиваю: «Борь, а зачем?» — «Не понимаешь? Ну и дура!»

Дмитрий Дмитриев:

Сережа и Боря не всегда общались запросто. Когда мы с Сережей учились в школе, Боря был для нас недосягаемым авторитетом. Он был уже взрослый, поступил в Театральный институт, что считалось тогда высшим пилотажем. Но со временем разница в возрасте между ними сгладилась, и Боря для Сережи стал настоящим другом — пожалуй, одним из лучших.