Довлатов - Страница 7

Ксана Мечик-Бланк:

Вообще-то отец не собирался эмигрировать и не хотел, чтобы я уезжала. Тяжело переживал Сережин отъезд. Уезжая в Америку к своему жениху (который, кстати, был никакой не Леня и тем более не сионист — Сережа все это придумал), я надеялась, что родители все же решатся за мной последовать. Так и произошло, в силу обстоятельств. Вскоре после того, как мы уехали (Сережа — в 1978 году, я — в 1979 году), отца уволили с работы, сказав примерно следующее: «Как вы можете работать с молодым поколением, если даже собственных детей не смогли воспитать? Почему они уехали в Америку?» В то время он преподавал в Музыкальном училище при Ленинградской Консерватории. Оставшись без работы, отец понял, что другого выхода у него нет, и в 1980 году они с мамой переехали в Нью-Йорк.

Нельзя сказать, чтобы отцу очень нравилось в эмиграции. Здесь ему, конечно, не хватало деятельности, не хватало общения с молодыми людьми, со студентами, которых он любил. Но, в действительности, в эти годы в его жизни было много хорошего. Литературный успех Сережи его очень радовал. Да и сам он занимался делом — печатал статьи в русскоязычной прессе, написал три книжки литературных и театральных мемуаров, которые вышли в Америке — «Выбитые из колеи» (1984), «Закулисные курьезы» (1986) и «Театральные записки» (1989). Кстати, обложки к этим книгам сделал Сережа.

Елена Довлатова:

Никаких сложностей во взаимоотношениях с отцом не было. Они очень дружили, и отец все время так или иначе в жизни Сережи присутствовал. Когда мы с Сережей познакомились, Донат уже давно был женат вторым браком, и Сережиной сестре было уже семь или восемь лет. Мы очень часто ходили к ним в гости, а они навещали нас. А когда Донат Исаакович приехал в Америку и поселился в Нью-Джерси, первое время он чуть ли не каждую неделю к нам приезжал. Отношения у них с Сережей были самые лучшие.

Елена Лунц:

До войны я познакомилась с красивым юношей, который учился в академии на военного. Это был Роман Степанович Довлатов. Он отвел меня в гости к своей родной сестре, которая, разумеется, приходилась сестрой и Норе. Ее звали Мара — Маргарита Степановна Довлатова. Они с мужем тоже жили на Рубинштейна, но квартира у них была отдельная, двухкомнатная, что в те времена большая редкость. В их доме бывать было очень приятно, оба они были в высшей степени интеллигентные люди. Нора и Мара, может быть, походили друг на друга по характеру, но внешнего сходства между ними почти не было. Мара была невысокой женщиной и не очень красивой, а Нора — статной красавицей и женщиной эффектной.

Владимир Уфлянд:

Помню, как-то я спросил Довлатова: «Сережа, ты любишь раков?» Он мне брезгливо ответил: «Не „раков“, а „раки“ надо говорить. Вы любите раки? Вы любите крабы?» Я: «А с чего ты взял?» Сережа ответил: «А ты поучись у Маргариты Степановны! Она знает русский язык и объяснит тебе, что можно говорить, а что нельзя». Недаром в его прозе сквозит какое-то даже священное отношение к русскому языку. Персонажи Довлатова говорят на замечательном русском арго, который он очень хорошо чувствовал, но на самом деле никогда на нем не говорил.

Андрей Арьев:

Тетка Маргарита Степановна была очень известным в Ленинграде редактором. Кого только она не редактировала: всех знаменитых писателей, вплоть до Алексея Толстого. Именно через нее Сережа с самого детства был знаком со многими петербургскими литераторами, и это, я думаю, сыграло большую роль в его жизни.

Валерий Воскобойников:

Тетя Сергея Маргарита Степановна была не просто замечательной женщиной, но и человеком огромного таланта. Она работала редактором в «Советском писателе» и вела объединение, из которого вышла вся проза того времени: Андрей Битов, Глеб Горышин, Виктор Конецкий, Юрий Рытхэу, Валентин Пикуль (как бы я к нему ни относился, он все-таки большой писатель). Так что все эти люди стали писать и публиковаться во многом благодаря ей.

Алексей Герман:

Мара Довлатова была замечательная, веселая и прелестная женщина. Может быть, самая прелестная из всех женщин, с которыми меня сводила судьба. Мой папа ее не просто любил, а очень любил. В 1949 году у отца были очень большие неприятности в связи с его книгой «Подполковник медицинской службы». Тогда отца объявили оруженосцем космополитизма: высокое звание космополита ему не подходило, потому что он, в отличие от моей мамы, был русским. Было назначено собрание, на котором его должны были окончательно уничтожить. Папа сидел один, весь ряд вокруг него был пустым: никто с ним не хотел садиться. И демонстративно села к нему одна только Мара, хотя, конечно, очень боялась. С тех пор у него к Маре было совершенно особое отношение, а нас с Борисом, сыном Маргариты Степановны, позже считали братьями. Мы были похожи и даже ходили в одинаковых рубашках — в моих, ведь тогда с одеждой было плохо. Помню, какая-то женщина прислала ему записку, в которой назначила свидание, но велела приходить «без своего противного старшего брата». «Противным старшим братом» был я.

Алексей Герман: