Доспехи бога - Страница 2

Дернула напоследок мыслишка: но все-таки, что, как граф объявит награду?

Довольно. Не думать. Пока не думать.

Ноах приподнялся.

И замер на полушаге.

Совсем близко, на опушке, спиной к перекрещенным стволикам макибры, стоял рыцарь. Стоял спокойно, опираясь на меч, отбросив за спину небольшой круглый щит. Стоял себе и молчал, остановив взгляд на неудачливом беглеце.

Снова, вторично в эту ночь, тело оказалось умнее рассудка. Оно кинулось наземь, отползло в сторону, перекатилось в камыши, вжалось в землю, втянуло голову в плечи. И уже вслед броску вернулся ужас. Все бесполезно. Луна висит сзади, прямо за спиной, и, хотя она опушена облаками, даже в этом мутном, сизо-белесом свете нельзя было остаться незамеченным.

Перехитрили. Взяли Счастливчика тепленьким…

Разум отказывался это признать и смириться, но что с того? Вот он, железный гад, стоит и улыбается небось. Вот, сейчас поднимет руку – и вспыхнут факелы, и из-за темных стволов, галдя и улюлюкая, вывалится засада, на бегу рассыпаясь в цепь и отжимая лесного стрелка к Бобровому Потоку…

Ноах крепко сжал подвернувшийся под руку сук.

Нет, не дамся. Нет смысла попадаться живым. Молодой граф как ни деликатен, а обычаи блюдет. К тому же, недавно вступив в права владетеля, всенепременно пожелает показать соседям, что его рука тверда, а воля непреклонна.

Можно было бы сдаться и купить пощаду, сдав ватагу, – так уже и некого сдавать. Да будь кого, не по нраву Ноаху такие шуточки.

Значит, гибель. И там, и тут, и сзади, и спереди.

Ну и что? Подумаешь – гибель. Кто бессмертен? Нет таких. Вот старый граф, на что уж могуч да горласт был, а где он нынче, а? Но уж если помирать, так не в застенке, не в петле даже перед веселой толпой, а нынче же, прямо здесь, в лесу. Как Хромой – весело и громко. Что бы ни было дальше, а первый удар – за нами! Хороший удар, чтобы лихо зазвенело и далеко брызнуло.

Но тихо в лесу. Ни звука, ни шороха. Не спешит рыцарь подавать знак.

О Вечный, свечу! Клянусь: свечу в два локтя тебе и свечи по полтора каждому из Четырех Светлых, если не заметили. Нет, две в два – тебе и по одной такой же каждому из спутников твоих!

Пустая надежда.

Если даже не увидели, то слышали плеск, когда выползал на берег. Слышали шорох в камышах…

Но отчего же тогда тишина? Зачем позволили отдышаться на траве? И отчего не пахнет засадой, потными, засидевшимися мужиками? Псиной, в конце концов?!

И потом, откуда тут взяться рыцарю?!

Точно вспомнилось: только кольчужники нагрянули из замка. Ну, еще и собаководы. Без всяких рыцарей. Не по чину знаменным гоняться по лесу за ватажниками, тут и полусотника графской дружины с лихвой довольно…

Вечный, просвети же, надоумь: что это?

Кто?

Если чужой, проезжий – то где конь? Где костер?

…Ветер, только что лениво-спокойный, окреп, оживился, рванул вверх, с легким шелестом раздвинув сплетение ветвей, насвистывая, поднялся еще выше и прорвал белесую пелену на лике луны.

Ясный серебристый свет захлестнул поляну.

И Ноах увидел.

Герб на щите: колос, обрамленный цепочкой зерен.

Глухое забрало с узкими прорезями для глаз.

И надвинутая глубоко на чело корона, переливающаяся в лунном сиянии.

Корона, каждый зубец которой – колос.

При луне неразличимы цвета. Плащ рыцаря, ниспадающий до земли, казался темным, почти черным. Но Ноах уже знал, каков он на самом деле. Он – алый. Алый, будто кровь. Вернее, багряный. А под ним – такой же панцирь, и наплечники, и поножи. А коня и быть не должно…

Зря не верил ты, Счастливчик, старым умным людям. Зря высмеивал языкатых менестрелей, обидно обзывая побрехушками. Сам видишь теперь: чего только не случается в жизни, особенно – в глухом лесу да на исходе ведьминой ночи.

И Ноах засмеялся. Сначала тихо, потом громче.

Ах, юный сеньор! Не угодно ли назначить награду за голову беглеца? Золотых эдак пять. Или даже семь. А еще лучше – чего уж там мелочиться! – полную дюжину.

Он не боялся ошибиться.

Теперь Ноах вообще ничего не боялся.

Рыцарь увидел его и не исчезает, а ждет. Молча, как и положено.

Ждет!!!

Значит, свершилось…

Уже не таясь, Ноах оторвался от земли, отшвырнул в кусты, не глядя, узловатый сук и сделал шаг навстречу.

– Господин…

Рыцарь не шелохнулся. Он стоял все так же, недвижимый и бесстрастный, опершись на меч. И только за узкими щелками-прорезями в забрале чудился Ноаху тяжелый пристальный взгляд.

Еще шаг навстречу.

Еще.

Вот, уже почти – лицом к лицу.

– Господин, ты ли это?..

Бом!..

Пауза в полминуты.

Бом-м!..

Опять такая же пауза.

Бомммм!..

Колокол звонит осторожно, словно вполголоса; глухой звук его медленно плывет в тишине долины, упираясь в черно-зеленые склоны крутых холмов, и угасает в войлочном ворсе кустарников, не оставляя эха. Стон позеленевшей бронзы привычно равнодушен, и нет в нем никаких эмоций, разве что безмерная усталость одиночества…

Колокол безучастно глядит с высоты четырехугольной звонницы – из-под издырявленного остроконечного купола, зияющего скелетом стропил; коричневые листы кровельного железа давно уже ободраны и растащены…

Колокол зовет, сам не зная, кого и зачем.

Там, внизу, лежит мертвая, полуразложившаяся деревня: вставшие на дыбы груды бетона, бывшие когда-то нарядными маленькими домиками, изорванные в клочья куски железных крыш, груды толченого стекла, сорванные двери, поваленные заборы. Некоторые домишки чудом уцелели, но смотреть на них, пожалуй, еще страшнее: распахнутые настежь двери щерятся несытыми вурдалачьими пастями, вырванные с корнем окна вторят неслышному вою дверей, какие-то тряпки беспорядочными грудами валяются во дворах, и беспомощно трепыхаются на веревке забытые кем-то пестренькие детские носочки…

В деревне не осталось ни одной живой души, даже одичавшие кошки сбежали куда-то. Лишь сады вокруг выгоревших руин, изрытые осколками, искалеченные огнем пожара, иссеченные осколками снарядов, как умеют, дерутся с наползающей смертью. Весна есть весна – и они стараются цвести; даже старый, поросший плесенью мха магальяун, вырванный из земли и поваленный навзничь взрывом, яростно зеленеет единственной уцелевшей ветвью, живя вопреки всему…

Боммм… боммм… боммм…

Ветер упруго налегает на бронзу, ветер раскачивает колокол, и тот послушно подчиняется каждому его прикосновению…

Бомм!.. – плывет над долиной тусклый гул.

Бомм…

Почему-то мне вновь кажется: вот сейчас бронза ударит в третий раз подряд и я уже не сумею вырваться отсюда, из давно минувшего дня, навсегда останусь здесь, среди остывших развалин; мне очень страшно, я очень хочу проснуться…

И просыпаюсь.

Не проснуться трудно: визор вопит, как половозрелый кот в середине марта.

– Убью, – сообщаю я Кузнечику, и Кузнечик делает испуганные глаза.

Он очень тактичный человек, мой первый зам, но понятия о такте имеет крайне своеобразные. Он понимает субординацию, он назубок выучил указания здешних светил, и он ни в коем случае не позволит себе будить непосредственное начальство! Он лучше подождет – столько, сколько нужно будет; вот только, чтобы не так скучно было ждать, включит визор и самую чуточку прибавит громкости. «Самая чуточка» – это значит на полную катушку. И никто не упрекнет Кузнечика, туговатого на ухо после старой контузии. И тем паче не упрекнет Кузнечика непосредственное начальство, поскольку по сей день считает себя виновным в том, что Кузнечик туговат на ухо.

– Здравия желаю, командир! – говорит мой первый зам, вырубая визор.

– Привет, Кузнечик, – отзываюсь я. – Садись поближе.

Он присаживается. Как всегда, крайне осторожно, но стульчик все-таки изгибается и мучительно скрипит. Хотя и пластиковый. Не могу понять, что вообще может скрипеть в пластике? Но ведь факт: поскрипывает, хотя мой первый зам как минимум половину своего веса удерживает на весу, изо всех сил напрягая ноги.