Дорогами тысячелетий (сборник) - Страница 59

Граф посерьезнел, взял было газету и тут же бросил обратно:

— Там, наверху, — он поднял к потолку палец, — хотят укрепить дружбу советского народа с китайским и его великим вождем Мао Цзэдуном…

— Отдали Квантунскую область, территорию, равную Германии, преподнесли на блюдечке КВЖД! А знаете, сколько она стоила? Триста семьдесят пять миллионов. Сто пятьдесят восемь тысяч за каждую версту, построено девять тоннелей, из коих «Большой Хинган» более трех километров.

— Но, Николай Яковлевич, ведь это не наша территория, потому мы и вернули ее Китаю, как братской социалистической стране. Мао Цзэдун «осуществляет соединение марксистско-ленинской теории с китайской антиимпериалистической революцией и является знаменосцем китайского и советского народов»…

Игнатьев поднялся, направился в кабинет и вскоре вынес два тома в суперобложке с посвящением автора и вложенным письмом со словами:

Вот письмо от Степанова Александра Николаевича, послушайте:

Многоуважаемый, Алексей Алексеевич!

Разрешите преподнести Вам вторую книгу «Порт-Артур» в знак моей глубочайшей признательности за Ваше исключительно теплое и дружеское отношение к моей персоне. Я никогда не забуду, что именно Выявились «крестным отцом» моей первой и, возможно, единственной книги. Ваша рецензия послужила мне путеводной звездой при работе над второй книгой. С присущим Вам тонким вкусом и тактом Вы указали мне на ряд погрешностей в моей работе. Вторая книга фактически не имела вовсе редактора — их было шесть — и последний ограничился простой подписью рукописи для печати. Заканчивалась она в прямом смысле под грохот зениток и пулеметов. В связи с возросшим интересом к истории старой русской гвардии, вероятно, Вас привлекут к написанию ее истории. Войну 1914—18 года я частично провел в рядах Гвардейской артиллерии, участвовал в боях под Ивангородом, Ломжей в Галиции, под Вильно, под Луцком, на Стоходе, под Бжезаными и на Збруче. У меня сохранились дневники того времени. Я думаю, что они представят некоторый интерес для истории. Был я рядовым строевиком, младшим офицером в батарее. Одно время состоял для связи при штабе стрелковой бригады, когда корпусом командовал Безобразов, а стрелками Дельсаль. Быть может, Вы мне укажете, к кому следует обратиться по этому вопросу. Сейчас я военный инженер и сотрудник фронтовой газеты Кавказского фронта и нечто вроде его историографа. Позвольте еще раз поблагодарить за Ваше неизменно доброжелательное отношение ко мне и пожелать Вам всего лучшего.

А. Степанов.

Краснодар, Орджоникидзе 65 кв. 1

Граф читал с увлечением, даже с гордостью. Он любил прежде, чем сесть за карточный стол, познакомить нас со своей обширной корреспонденцией. А писали ему многие, начиная с однополчан, возвратившихся солдат экспедиционного корпуса, и кончая «недобитыми интеллигентами». Писала Россия!

Чтение писем чередовалось рассказами о встречах с самыми разными людьми. Незнакомые лица с ним здоровались. О нем по Москве ходили анекдоты, говорили: по приезде в Москву он якобы зашел в «Метрополь», отворивший ему дверь старый швейцар, узнав графа, припал к «плечику» и запричитал: «Барин, дорогой, ваше сиятельство, здравствуйте! Наконец-то вижу настоящего человека!»

Посетив бывшее имение «Чертолино», он долго разговаривал с собравшимися поглядеть на своего бывшего барина стариками колхозниками. Один из них, когда граф садился в машину, отвел его в сторонку, с укором заметил: «И ты, Ляксей Ляксеич, значится, с ними?»

В семье Игнатьевых полюбили Рощина, и он, точно утопающий за соломинку, цеплялся за них. Рвались одна за другой связи с бывшими друзьями, а с новыми знакомыми, особенно писателями, не было точек соприкосновения: не находил контакта.

Вытащив из кармана золотой увесистый кубик — масонский знак — на цепочке, Рощин положил его однажды перед хозяином:

— Вот безделушка на память именитому графу от старого масона.

Алексей Алексеевич, поднявшись во весь саженный рост, взяв кубик, крепко пожал ему руку:

— Спасибо, дорогой Николай Яковлевич! Мне даже неудобно — такой редкий подарок!

— У кого-то я видел такую штучку? Дай-ка поглядеть, — вскочил с места Желтухин.

— У князя Голенищева-Кутузова.

Рощин не был пьян, в нем появилась в последнее время бесшабашность, сопряженная с чем-то похожим на отреченность. В те годы все еще понимали, что открыто назвать себя масоном — это все равно, что эквилибрировать на краю пропасти…

А спустя несколько дней, за воскресным бриджем, он с горечью зачитал еще два письма Бунина. Первое — от 1943 года, в ответ на бедную посылку, которую отправил на голодную Ривьеру в Жан-ле-Пень из Парижа, где все-таки еще можно было наскрести кой-какие продукты.

En pusse 12.3.43. Grasse, а. т.

Милый старый друг, дня три тому назад послал Вам благодарственную карточку по-французски, теперь еще раз благодарю по-русски — не знаю, можно ли так писать от нас, дойдет ли это письмо, пожалуйста, черкните, если получите. Вы меня действительно страшно тронули и своей карточкой и посылкой, в которой оказались вещи давно, давно мной забытые, потрясающе вкусные (а мундирчик штучкой умилительной). Боюсь только, что эта посылка влетела Вам в копеечку, а богатством Вы, вероятно, и теперь не отличаетесь. Не знаю, как и чем вы живете, где работаете, но повторяю, мысли мои таковы, что живете вы очень не легко, напишите, что Вы делаете, равно как и про все на счет себя — и про общих друзей и приятелей в том числе. Что до нашей жизни, то Вы ее, думаю, в общем представляете по тем нескольким словам, которые я писал и этим общим друзьям и приятелям: угнетающее однообразие, бездельность, безнадеянность, страшное одиночество, скука, мучительный зимний холод, презренное, тошнотворное, архинищенское питание — на худобу В. Н. просто страшно смотреть, да я просто стыжусь смотреть на себя, раздеваясь, а к этому надо прибавить еще и то, что за последний год здоровье мое очень пошатнулось, — укатали сивку крутые горки — ив прямом и переносном смысле, — про нищету же и говорить нечего, выбиваюсь из последних сил, начал уже кое-что распродавать из вещичек — ведь теперь уже и думать нечего получить что-нибудь от моих иностранных издателей, от которых еще год назад кое-что все-таки перепадало. Что еще сказать? Живем вчетвером — Бутов и еще один бездомный молодой человек (сорока лет). Ляля и Олечка уже скоро два года в своих краях — прежде погибали на своей ферме, теперь погибают — истинно погибают — в Монтобарт, а где Жиров, я не знаю, где-то на Севере и присылает им совершенные гроши. Уже почти год как не живут с ними и Г. Н. со своей стервой, — живут в Саппет, — на содержании одной сумасшедшей старухи, с которой я их познакомил и на плечи которой они сели весьма прочно, описав ей в страшнейших чертах свою жизнь у нас. Ну вот и все пока, дорогой мой. Страшно желал бы и я увидеть Вас и поговорить по-настоящему. Крепко целую.

Ваш Ив. Б.

Рощин оглядел присутствующих, те сидели потрясенные, на глазах у женщин были слезы… Страшная судьба эмигранта, великого писателя России, хватала за сердце…

Николай Яковлевич взялся за второе письмо:

— А теперь, послушайте его ответ на богатую посылку из Москвы, от моего имени организованную Союзом писателей:

27.3.1949 Прилагаемую карточку будьте добры передать Н. Д. Телешову.

Спасибо, спасибо, капитан, за Ваше письмо и за посылку. Не обижайтесь, пожалуйста, что я не принял ее: ровно ничего не могу съесть из того что в ней, — все подобное запрещено мне теперь (даже курить запрещают!). Так что это платить даром 700 фр. пошлины при моих скромных средствах. Мы и без того разорены переездом сюда и живем здесь — опять проводим зиму на юге, — и кроме того и докторами, лекарствами: я перенес воспаление легких летом в Париже, здесь, в феврале, опять началась та же история, вскоре, к счастью, прерванная, но все же весьма обессилившая меня.

Передайте Н. Д. Телешову наши с В. Н. самые лучшие чувства и благодарность за все те добрые слова обо мне, что я прочел в книге его воспоминаний, — и будьте благополучны.