Дорогами тысячелетий (сборник) - Страница 58

— Это патриарх Алексий, — объяснила Наталья Владимировна. — Они ведь были товарищами.

А Рощин между тем уже читал вслух частушки из книги «Творчество народов СССР».

Мы права свои не знали,

Жизнь была проклятая,

Ныне вождь любимый Сталин

Дал нам жизнь богатую.

Раньше в церковь мы ходили

Слушать проповедь попа,

А попы нам говорили:

«Баба — мужьина раба».

Не шуми, зеленый дуб,

Не качай вершиною,

Нынче новый разговор

Женщины с мужчиною…

В квартире Игнатьева жила «своя» женщина Маруся, дочь рязанского «кулака», погибшего в ссылке. Отец ее солдат, попал в плен, работал батраком у австрийца крестьянина и научился всем «хитростям» сельского хозяйства; получив во время нэпа надел, взялся за работу: безлошадный, запрягал в плуг дочерей; односельчане поначалу посмеивались над его «хитрой» тачкой (сделанной на западный манер), «чудной» укладкой стогов сена, потом стали завидовать… Так Петров «выбился» в кулаки со всеми последствиями… Маруся пошла служить с малым ребенком на руках и попала на глаза к доброму графу, ее дочь Лиду приняли в генеральской семье как воспитанницу. «Лидок» с детства заговорила по-французски и, прожив семнадцать лет у этих истинно культурных, высокообразованных людей, вобрала в себя все, что могла.

Граф открыл Марусе тайны французской кухни и все реже за обедом тихонько от гостей показывал ей (в шутку) кулак из-под стола за суп, мол, переложила сельдерей и не сняла жир. Мария Степановна (Маруся) выполняла все поручения: отвечала на бесконечные телефонные звонки и была в курсе всех литературных и хозяйственных дел.

Переехав из Парижа в Москву с целым вагоном домашнего скарба, Игнатьевы начали осваивать московскую жизнь. Алексею Алексеевичу присвоили звание генерал-майора; наряду со службой он задумал писать мемуары, чему немало способствовала Наталья Владимировна, заставляя «деточку» ежедневно сидеть за столом. «Пятьдесят лет в строю» завоевали Игнатьеву всеобщую популярность.

А Наталья Владимировна принялась развлекать мужа как «ребенка», приглашая в дом артистов — Обухову, Козловского, Вертинского; писателей — Симонова, Лидина, Толстого, Суркова, Финка; военных, начиная с Буденного или Городовикова; и даже разыскала товарища по Пажескому корпусу, художника-реставратора Желтухина.

Все они приглашались на очередной обед. Опоздать к еде — верх неприличия: ужин по-французски «супе», иными словами, его гвоздь — суп, ему перестоять нельзя. Потому круг приглашенных постепенно суживался, поскольку вообще русские, а «вельможи» подчеркнуто, как правило, приходят на полчаса, а то и на час позже.

Великий гурман и кулинар, Алексей Алексеевич даже составил книгу под названием «Разговор повара с приспешником», но набор по приказу Сталина был рассыпан: «Генерал и кухня?!»

Однажды, еще в 1948 году, в доме на проезде Серова, где жили Игнатьевы, было людно. Наталья Владимировна заметила, что Рощин пришел расстроенный, и за второй, а может, за четвертой рюмкой водки, спросила о причине его настроения.

— Меня огорчает письмо Ивана Алексеевича Бунина: жалуется старик на тяжелое материальное положение.

— Ах, мой дорогой Николай Яковлевич! Да кто из эмигрантов не нуждается! — воскликнула Наталья Владимировна.

— В свое время я разводил шампиньоны! — громко расхохотался Алексей Алексеевич. — А Бунину грех жаловаться: на Нобелевскую премию мог бы спокойно прожить всю жизнь.

— Иван Алексеевич помогал многим, никому не отказывал. А люди, сами знаете, какие: со всех сторон на него насели. Слыхал, в его доме нетолченая труба прихлебателей! — заговорил Рощин.

— Мне сказали, что Бунина у нас печатают. А если печатают, то и деньги… Мы живем на свои «Пятьдесят лет в строю», как видите, покуда неплохо.

Рощин дрожащими руками, развернув сложенные вчетверо листы, принялся читать письмо, полученное от Бунина:

Двенадцатое мая тысяча девятьсот сорок седьмого года.

Еще раз спасибо, милый, за сердечное письмо. На давнее, большое не ответил потому, что был слишком слаб, тяжко болел. Теперь я немного оправился и с первого июля возвращаюсь в Париж — жить здесь дольше не могу — совсем разорился, дороговизна у нас дикая и все растет. Милому Катаеву книгу пошлю из Парижа. Симонову была послана еще в декабре — через Бо-рейку. Значит пропали. Известие о том, что Государственное издательство выпускает мой однотомник, «Изборник», я получил еще в январе 1946 года; написал С. Аплетину очень взволнованное письмо, что издают, не посоветовавшись со мной на счет выбора произведений и их текста… Г. Аплетин ответил мне телеграммой в марте, что издание приостановленно. Теперь Вы меня удивили: хотят издать. Если так, то очень рад, но прошу пользоваться только изданием моих сочинений «Метрополия»… Гонорар будет мне прямо спасением.

Целую Ваш Ив. Б.

Рощин отложил письмо, обвел всех взглядом и, прежде чем взяться за второе, заметил:

— А теперь послушайте, что из этого вышло…

Париж, четвертое ноября 1947 года.

Милый капитан, Вы неисправимы в своей страсти к преувеличениям самым ужасным! Ведь сказать, что Париж провинциальное захолустье, есть почти такое, до чего договориться можно только после литра самогону! А за добрые чувства ко мне благодарю. А в деле на счет издания «Изборника» моих писаний, я, конечно, ничуть не виноват. Горячо написал? Да ведь хоть кого в жар бросит при известии, что берут труд всей твоей жизни даже без твоего ведома, орудуют над ним по своему усмотрению так спокойно, будто они тут совершенно ни при чем! Уж не говорю о том, что этот «Изборник» продавался бы у всех Капланов во всей Европе, лишая этим меня, старого человека лишняго куска хлеба. Мне бы заплатили? Не думаю! Не мало уже издано моего в Москве за последние двадцать лет, а получил ли я за это хоть грош? Не только нет, но даже на свои собственные гроши покупал у парижского Каплана московские издания своих собственных книжечек! А что Паустовский уже знает, что я восхитился, читая его, очень рад. В большой восторг привел меня и «Василий Теркин» Твардовского — я написал об этом Телешову. А за всем тем — всех благ!

Ваш Ив. Б.

Граф внимательно слушал, положив большие руки на стол, чуть приподняв голову и расправив плечи.

Рощин отложил письмо:

— Бунин мне чем-то напоминает вас, Алексей Алексеевич!

— Что? Так же хорохорится? — подняла брови Наталья Владимировна.

— Точно! На людях держится гордо, выпячивает грудь, высоко задирает подбородок и пронизывающе, чуть презрительно, на всех поглядывает. А дома, под настроение, смены мыслей и чувств, выглядит то постаревшим, то вдруг совсем молодым; и может неожиданно, как и Алексей Алексеевич, сесть за рояль…

— И спеть «Прощай, японская война…». Как интересно!

Наталья Владимировна, когда кто-либо говорил глупость или позволял бестактность, неизменно твердила: «Как интересно!» ovr

Рощин, уже выпивший не одну рюмку водки, не понял намека.

— И свой халат из верблюжьей шерсти Иван Алексеевич носит на ваш манер, правда, на голову почему-то надевает широкополую шляпу…

Всегда точный Рощин однажды вдруг задержался на целых двадцать минут. Пришел он возбужденный, посмеиваясь, извинился за опоздание.

— Изучали? — Рощин кивнул в сторону лежащей на столе «Правды». — Жалко небось? Вы ведь на Дальнем Востоке воевали. Не водичка из центрального отопления капает, а лилась русская кровушка. В одном Порт-Артуре двадцать шесть тысяч полегло, а сколько под Мукденом? Или царских солдат и офицеров не жалко? Так пусть посчитают тысячи и тысячи убитых советских воинов, которые раздавили в течение десяти дней лучшую Квантунскую армию японцев! Ведь это река крови! Ради чего? Чтобы сейчас все передать китайцам, ходям… Эх! — и уставился на Игнатьева.