Дорогами тысячелетий (сборник) - Страница 57

Указ правительства СССР от 14 июня 1946 года предоставил бывшим подданным Российской империи право на восстановление советского гражданства, если эти бывшие граждане не воевали на стороне фашистов. А таких в эмиграции было очень много, и постепенно они возвращались… Коненков, композитор Прокофьев, Эрьзя, Вертинский, писатели Николай Рощин, Лев Любимов, Наталья Ильина…

Бывая в доме у Рощина, я слышал интересные его рассказы.

— Встретил меня Александр Александрович Фадеев, поздравил с возвращением, с приемом в Литературный фонд, — Рощин достает из кармана темно-бордовую книжечку — удостоверение и, широко улыбаясь, потрясает ею в воздухе. Потом, желая передразнить Фадеева, переходит на фальцет: — «Мы надеемся, Николай Яковлевич, что, пожив у нас и оглядевшись, вы напишете роман о советском человеке. Я читал ваш роман «Белая акация», отличная вещь, но сами понимаете… Прошло тридцать лет, в Советском Союзе все другое. От старой лапотной России не осталось и следа. Изменилась не только жизнь, а вся психология человека…» Понравился мне господин Фадеев своей простотой, непосредственностью.

Игнатьев внимательно слушал, а Наталья Владимировна с едва уловимым оттенком насмешки в голосе заметила:

— Как интересно!

— В тот же день мне отвели небольшую квартирку в Первом Можайском переулке, ссудили деньгами. На первое время хватит! А молодая пресимпатичная дворничиха согласилась убираться и готовить. На другое утро вышел прогуляться, на Москву поглядеть. Сами понимаете, распирает радостное чувство, ликует душа, хочется говорить, петь, кричать: «Я на Родине!..»

В глазах Рощина появляется хитринка, он смотрит на хозяйку и продолжает свой рассказ:

— Вхожу в троллейбус. Он не парижский, но такой же… У парижан общительный, веселый нрав. Я привык к тому, что в автобусах, троллейбусах, вагонах метрополитена идет зачастую общий разговор, вое весело, непринужденно, а порой и горячо обсуждают очередную новость, происшествие…

А тут в Москве сидят тихо. Я сажусь, обращаюсь к соседу: «Вы русский?» Тот недоуменно глядит на меня; видит круглолицего плотного мужчину, далеко не молодого, отмечает мой красный нос, заграничную шляпу и думает, что я пьяный.

— Русский? Конечно, русский!.. И что? — отвечает он.

— Я тоже русский! Недавно из Парижа вернулся. Белоэмигрант… корниловец бывший, — говорю ему.

Мы внимательно слушаем Рощина, он продолжает:

— Пассажир ошарашен, глаза у него становятся круглыми, он поднимается и опасливо глядит по сторонам. А мне интересно: «Где-то тут должен быть дом Шаляпина? Я ведь с Федором Ивановичем знаком, сколько рецензий о нем в «Возрождении» написал. Не знаете?» — «Не знаю… Извините!» — бурчит «русский» и торопится к выходу. «Чего-то вдруг вроде испугался?» — недоумеваю я и оглядываюсь на пассажиров. Все молчат, как будто воды в рот набрали. Я подсаживаюсь к другому пассажиру: «Вы русский?» Но и тут беседы, не говоря о задушевной, не получилось. Стоило упомянуть Париж, белую эмиграцию, и «товарищ», как улитка, втянул голову в воротник, угрюмо отвернулся.

Глаза Рощина стали пустыми:

— Поначалу такое отношение меня удивляло и огорчало. «Неужели такая пропасть залегла между нами, эмигрантами, и советскими товарищами? У каждой травинки есть на земле свой источник. Все мы держимся корнями за ту почку, которой обязаны верой, убеждениями, способностями. «Писатель тешит себя мыслью, что кладет камень в воздвигаемый человечеством Храм Великого Духа!» — думал я прежде и вслед за Иваном Буниным твердил:

Не собьет с пути меня никто,

Некий Норд моей душою правит,

Он меня в скитаньях не оставит,

Он мне скажет, если что не то!

Вернувшийся в Москву мой добрый друг Александр Иванович Куприн не прожил на Родине и года, умер… Алексей Николаевич Толстой, этот талантливейший писатель и пройдоха, перешел на исторические темы, стараясь в лице Петра изобразить «отца… всех…».

Рощин, увидав поднятый к губам палец Игнатьева, проглотил какие-то слова, и добавил:

— Свою «Белую сирень» я переделывать не собираюсь, а написать новый роман и вывести в нем героя-коммуниста мне не под силу. Поэтому я решил заняться автобиографическими записками. Кто знает, может, наступит время, когда некто «пыль веков от хартий отряхнув, правдивое сказанье перепишет» о трагическом кусочке истории России и ее изгнанной интеллигенции…

Живой, энергичный, Николай Яковлевич жаждал деятельности. Не удовлетворяли и встречи с писателями: Телешовым, Нагибиным, Фадеевым, Симоновым и другими, неизменно сводившимися к теме: «Как возвратить Бунина на Родину?»

— Да зачем ему возвращаться?

— Хозяин хочет… «Вы же друзья! Все время переписываетесь. Иван Алексеевич, к вам прислушается…»

Вот оно что! «Хозяин хочет…»

Рощин познакомился с генерал-лейтенантом Алексеем Алексеевичем Игнатьевым, автором книги «Пятьдесят лет в строю», в Москве, а в Париже они не встречались— Рощин сотрудничал в монархической правой газете «Возрождение», Игнатьева же называли «красным графом» за то, что, будучи военным агентом России, передал золотое обеспечение экспедиционного корпуса Советскому правительству, а потом работал в Советском торгпредстве.

Сблизила их общая увлеченность бриджем. Они играли на квартире Игнатьева.

Граф часто твердил: «Если хотите обеспечить себе нескучную старость, учитесь, пока я жив. Бридж концентрирует внимание, тренирует память, учит схватывать вопрос по существу, является хорошей гимнастикой ума. Это игра королей, дипломатов и, конечно, разведчиков».

В Париже, играя со шведским королем, с Пуанкаре или Петеном, уже за второй партией Игнатьев выяснял интересующие его вопросы…

В Москве Игнатьевы на неделе раза два обычно приглашали на ужин, после чего садились за карточный столик. По субботам или воскресеньям постоянными партнерами бывал и я с женой Рябининой Александрой Петровной; и иногда бывали шеф «кремлевки» профессор Егоров, либо, знакомый еще по Парижу, писатель Лидин, либо чета Шервинских. А с 1948 года их все чаще заменял Николай Рощин.

Бридж, будучи игрой коммерческой, может быть и копеечной, но она обязательно должна быть связана с материальной заинтересованностью. Мы, например, проигрыш-выигрыш клали в «копилку» и, когда собиралось достаточное количество денег, заказывали в ресторане ужин.

— А правда ли, Алексей Алексеевич, имея на своем текущем счету огромные средства, вы разводили шампиньоны для прожитья? — спрашивала моя жена графа.

— Я ведь не жулик, не казнокрад! Золото-то казенное.

— Золото? Золотой рубль — это 0,774235 чистого золота… и помножить… на сколько? — заговорил Рощин.

— Двести двадцать миллионов, — улыбается граф.

— Ого! То, погодите, погодите… получится… — Рощин поднял глаза к потолку. — С ума сойти! Более двух тонн золота!!! Страх подумать! Ну, Алексей Алексеевич! Вы человек с большой буквы!

— Ах, мой дорогой, Николай Яковлевич, наш Лешечка — заблудившийся ангел на земле! Только у Горького «человек звучит гордо», а в жизни почти все люди ползают на четвереньках, упираясь носами в помойку в поисках шкурных благ. Словом, как говорил Оскар Уайльд: «Все мы сидим в помойках, но некоторые из нас смотрят на звезды…»

— Откуда смотрел Горький, когда писал «На дне»? Со дна?

Рощин вспоминал о подаренной ему книге «Творчество народов СССР» под редакцией Горького, Мехлиса, Стецкого, в которой 430 страниц посвящено Сталину и 85 — Ленину. И мне невольно подумалось: в самом деле, какие звезды светили Горькому во времена ужасов коллективизации? «Если враг не сдается, его уничтожают…»

Вошедшая в гостиную Маруся громко позвала:

— Алексей Алексеевич, вас к телефону «старичок с Чистого».

Гости удивленно посмотрели на поспешившего в свой кабинет графа: обычно во время обеда или бриджа Маруся не смела тревожить хозяев.