Дорога во тьму. Часть 9. Предназначение(СИ) - Страница 3

Сгорая от стыда, я даже рада была, что тут, в темном углу, меня никто не видит и не нужно прятать глаза от осуждающих взглядов семейства. На трясущихся от пережитого ногах я простояла так до самой ночи. Никто не подходил ко мне, никто не поздравил с моим праздником. Чувство вины и стыд перемешивались с горькой обидой и жалостью к себе.

Только лишь когда совсем стемнело и все семейство уснуло, мама отвела меня в кровать, дала стакан молока и, поцеловав, вручила приготовленный подарок, пожелав спокойной ночи. Я даже не захотела посмотреть, что же там, в этом долгожданном свертке, просто поглубже зарылась в подушку, мечтая лишь поскорее забыть о случившемся.

Конечно, как и у каждого, приятные воспоминания у меня тоже были, но почему-то, по каким-то нелепым законам жизни и памяти, запоминались далеко не лучшие из них.

Поначалу я не придавала значения тому, что совсем не походила внешне на своих все как один крепких и коренастых, русоволосых и сероглазых братьев и сестер. Из мутноватого зеркала на дверце платяного шкафа большими золотистыми глазами на меня внимательно смотрела маленькая худенькая девочка с густыми темно-рыжими волосами.

Лет до шести я пребывала в неведении о своем происхождении, даже не подозревая, что всего лишь приемная сирота, однако, интуитивно всегда ощущала себя чуждой окружающему миру и людям, которых считала семьей. Возможно, именно поэтому для меня осознание правды и не стало слишком большим ударом.

Титусвилл, расчерченный ровными клетками прямых улиц, находился в холмистой местности, некогда покрытой густыми лесами, от которых сейчас остались лишь массивы к востоку и северу. Центральная его часть, где проживали в основном семьи промышленников, специалистов и городской администрации, состояла из аккуратных двух-трехэтажных каменных домов, расположенных вдоль чистых тротуаров. Но даже здесь дышалось тяжело от многочисленных дымящих труб и нефтяных запахов, пропитавших все вокруг. Там же мирно соседствовали несколько храмов и молитвенных домов различных конфессий, а также две синагоги, больница, городской театр и одна из двух школ.

Чтобы попасть в центр, нужно было перейти по мосту через Нефтяной ручей - так называлась небольшая отвратительно пахнущая речка, отделяющая нашу окраину от основной части города. Конечно же, никакой рыбы в ней не водилось, кажется, даже лягушек не было. Родители строго-настрого запрещали в ней купаться, но и без этого, пожалуй, смельчаков бы не нашлось.

Основная часть низкоквалифицированных рабочих и их семей проживала, как и Стоуны, за речкой, там же, напротив нефтеперегонного предприятия, находилась и школа для их детей.

Я не любила этот город. Наверное, это странно - говорить подобное о месте, в котором родился и вырос, но я никогда не чувствовала Титусвилл домом. Мне не нравился относительно чистый ухоженный центр - слишком унылый, чтобы казаться красивым, населенный высокомерными людьми, презрительно глядящими на жителей окраин. Но и бедные районы - грязные и пыльные - не вызывали теплых чувств.

Большинство местных детей разного возраста, но одинаково босоногих и чумазых, в свободное от учебы, работы или домашних обязанностей время собиралось на большом поросшем бурьяном пустыре около водонапорной башни, где устраивались игры и веселье.

Мне всегда очень хотелось к ним присоединиться. Притягивали и радостные детские голоса, слышные на милю вокруг, и даже то, что там был уголок хоть и не первозданной природы, но все же довольно сильно разросшиеся заросли ивняка и чертополоха. Обычно тихий и спокойный ребенок, в таких местах я почему-то испытывала прилив сил, хотелось вместе с остальными играть в индейцев и ковбоев, бегать и смеяться.

Брайди только недавно позволили ходить на пустырь вместе с Ханной и Алмой, двойняшками, на два года ее старше, но, так как я всегда казалась очень смышленой, мама рассудила, что не будет ничего страшного, если они возьмут с собой и меня. Радости моей в тот день не было предела, мне казалось, я смогу найти себе новых друзей, ведь до этого со мной играла только Брайди. Она считала себя старшей, а значит, и главной, поэтому и верховодила всегда во всех играх, командовала, отбирала лучшие игрушки из тех немногочисленных, что у нас были, чем изрядно злила меня, а если я сопротивлялась или упрямилась, грозилась наябедничать обо мне отцу.

В тот день, стараясь произвести хорошее впечатление, я даже волосы расчесала особенно тщательно и попросила маму завязать мне бант из красивой атласной ленты, которая использовалась обычно в праздничные дни. Но мое первое знакомство с местными ребятами тогда же и закончилось, причем весьма и весьма болезненно. Стоило нам добраться до пустыря, пробравшись сквозь высокую траву и спустившись в овраг, откуда еще издали слышался довольный детский визг и смех, как, бросив взгляд в нашу сторону, от кучки мальчишек лет восьми или десяти отделился лохматый парень с расцарапанным лицом и направился к моим сестрам.

- Вы зачем притащили сюда эту бродяжку? - кривя полные губы, спросил он. - Моя мать говорит, что ее мамаша бросила, а вы подобрали. От этих бродяг добра не жди, как от цыган или краснокожих. Наверняка, она воровка или заразная. Складской сторож видел, как она с собакой приблудной возилась, а у той слизь из носа текла, не иначе бешеная. Лучше бы вы ее в приют сдали или в цирк бродячий, там ей самое место.

Я тогда не сразу поняла, что говорил он обо мне, хотя он совершенно недвусмысленно тыкал в меня грязным пальцем. Сестры, опешив, почему-то покраснели, застенчивая Алма побежала в сторону нашего второго брата Мартина, который как раз начал входить в подростковый возраст, был долговязым, нескладным и в округе слыл отвязным хулиганом, за что часто имел серьезные разговоры с отцом.

- Это он о тебе говорит, - хихикая, сообщила мне Брайди.

Почему-то ее это сильно рассмешило, а я почувствовала обиду. Про цыган всегда ходили очень нехорошие слухи, они считались ворами и крали детей, и мне не хотелось быть на них похожей. Что я сделала этому мальчику, я ведь его даже не знаю?

Подошедший Мартин, которому нажаловалась Алма, разбил пареньку нос, и тот с воем убежал. Вокруг послышался смех других детей. Моя детская наивность не позволила мне разобраться в ситуации, мне показалось, что старший брат нас защищает, и я уже было хотела его поблагодарить, но он меня опередил.

- Не приходи сюда, Эль, - жестко сказал он. - Не хочу, чтобы из-за тебя над нашей семьей смеялись. Играй дома.

Как же так? Я растерянно смотрела по сторонам и ни в ком не находила поддержки. Брайди по-прежнему посмеивалась, двойняшки отводили глаза в сторону, а суровый взгляд брата не оставлял надежды, что мне будет позволено остаться. Но это же нечестно! Тот грязный мальчишка с дыркой на коленке, который обзывал меня, куда больше сам походил на бродягу, чем я, пусть в стареньком, но чистом отглаженном платье и с красивым бантом. Почему он так обо мне говорил? Не понимая причины такого ко мне отношения, тем не менее, я особенно остро ощущала именно несправедливость происходящего. Мне ужасно не хотелось уходить, но авторитет старшего брата и его непреклонный вид не позволили мне даже попросить остаться.

Вернувшись домой, не сдержавшись, размазывая по лицу слезы, я впервые пожаловалась маме на горькую и незаслуженную обиду. Я просто не понимала, почему меня выгнали, слова мальчишки и заявление брата были для меня лишены всякого смысла. Чем я хуже других детей? Глядя на мои слезы и слушая жалобные вопросы, крайне расстроенной произошедшим маме пришлось рассказать о моем рождении.

Так я узнала правду, повлиявшую на всю мою дальнейшую жизнь в этой семье. Конечно, мама не могла поведать мне мою историю, откуда я родом и даже откуда пришла моя родная мать. Знаю только, что однажды в этом городке появилась очень усталая, изможденная женщина. По словам приемной матери, она была удивительно красива, несмотря на болезненный вид и грязную одежду. Она будто несла в себе частицу света, озаряющую все вокруг, от нее исходило душевное тепло, вызывая расположение. Поэтому моя нынешняя семья, не задумываясь, согласилась помочь ей. О брате же моем мне удалось узнать еще меньше. Для подростка, на вид лет четырнадцати, он был на удивление замкнут, нелюдим, ни с кем не разговаривал.