Дорога в горы - Страница 4

Дверь отворилась, и в комнату вошел толстый лысый офицер с витыми погонами на широких плечах. Он шумно опустился в кресло, с которого успел вскочить Хардер, а Квако поспешно пододвинул Хардеру свой стул. Полное, налитое кровью лицо штурмбанфюрера казалось неживой маской. На лбу его, от начала лысины до переносицы, пролегла глубокая вертикальная складка, словно кожа в этом месте была разрезана и наспех сшита.

Штурмбанфюрер окинул Квако деловым взглядом и заговорил на чистом русском языке:

— Я знаю, вы многое сделали для германской армии. Я вижу в вас передового человека России, прекрасно понявшего ход времени. Скоро кончится война, и мы оценим ваши заслуги. А пока надо работать! — штурмбанфюрер повернулся так, что складка на лбу стала еще глубже. — Запомните: вы больше не Квако. Вы понимаете меня?

— Так точно, понимаю!

— Вы — солдат. Русский солдат…

Квако хотел было сказать «понимаю», но эсэсовец поднял руку, остановил его:

— Это надо выучить, как «Отче наш», — и бросил через стол старую, изрядно потертую красноармейскую книжку.

Квако поймал ее на лету, вытянулся во весь рост, руки по швам: все будет исполнено!

А эсэсовцу не хотелось затягивать встречу с агентом. У штурмбанфюрера уйма других дел. И поэтому он сразу приступил к главному.

Квако должен немедленно отправиться на перевал. По пути радировать о положении в горах: войскам СС нужно знать, есть ли там большевики, где они, сколько их…

— После этого, — продолжал он, — вы пойдете дальше, в Сухуми. Судя по всему, город скоро будет взят войсками фюрера. Нам нужны списки, — он посмотрел в упор немигающими глазами, — списки активистов. Понимаете? Вы там жили. Это ваш город…

— Так точно! — отозвался Квако и подумал: «Все знает!»

Эсэсовец вытащил из нагрудного кармана бумажку, заговорил чуть вежливее:

— Служба требует порядка. Как это у вас говорят? «Погуляли — пора и честь знать». Прошу!

Квако пробежал глазами текст заранее подготовленной расписки. Таких расписок он еще никому не давал. Особенно поразила последняя строка: «Трусость, отказ от выполнения задания влечет за собой расстрел». Эсэсовец встал, давая понять, что время не ждет, и подал агенту ручку. Агент макнул перо в чернила, на секунду заколебался, но тут же ровным почерком вывел: «Андрей Квако».

— Все. Остальное с командиром батальона, — штурмбанфюрер кивнул головой в сторону Хардера. — Помните: точность — благородство королей! — заключил он и, не сказав «до свидания», вышел из комнаты.

На зов Хардера явился высокий, тонкий, как жердь, фельдфебель и увел Квако с собой.

Через пятнадцать — двадцать минут дверь снова открылась, и перед обер-лейтенантом вытянулся в струнку русский солдат. На ногах его рваные кирзовые сапоги, коленки брюк неумело заштопаны суровой ниткой. Рукав гимнастерки от плеча до локтя разорван, а из прорехи выглядывает бинт с запекшейся на нем кровью. Пилотка хоть и старая, но молодецки сдвинута набок.

— Хо-о! — с восторгом произнес Хардер.

Солдат поднял руку к пилотке, скороговоркой доложил:

— Рядовой сто двадцать первого полка, пятой дивизии!..

— Гут! Карашо!

…С наступлением вечера Квако незаметно покинул станицу Бережную. Ему предстояло примкнуть к какой-нибудь группе советских воинов и поскорее стать для них своим парнем-фронтовиком. Боже упаси подать повод для подозрения! Поступить неосторожно — значит лишиться всех благ, а они, эти блага, уже так близко. Подумать только: речь идет о Сухуми, где он, Андрей Квако, опять завладеет отцовским домом! Два этажа, магазин, винный погреб… Из окон видно море… Под окнами пальмы, магнолии…

Когда-то, задолго до революции, торговец Арнольд Квако купил этот чудесный дворец у какого-то абхазского князька. Там родился он, Андрей. С тех пор прошло много времени, но он не забыл ни светлых комнат, устланных коврами, ни картин итальянских мастеров, что висели на стенах большого зала. А в конце зала — белый рояль… На нем играла мать… Сохранилось ли все это? А почему бы нет? Конечно, сохранилось! И если так, как приятно будет войти в старый отцовский дом и снова стать его хозяином!

Придерживаясь зарослей тальника, Головеня и Пруидзе торопились к станице. Там, на окраине, их должен встретить Донцов. Ждет ли? Не ушел ли один в горы?

Чем ближе они подходили к станице, тем больше казалось, что встреча может не состояться. И подозрительный след шины на земле, и отсутствие людей вокруг, и окурок немецкой сигареты — все это настораживало, заставляло думать, что враг уже впереди.

Пруидзе развернул окурок, понюхал — совсем свежий.

— Может, наши курили? — высказал он предположение.

— Не могли, — возразил Головеня. — Наши отступают, откуда же трофеи?

Пошли дальше, еще внимательнее поглядывая по сторонам. И едва приблизились к дороге, что вела в станицу, как увидели мотоциклистов. С бешеной скоростью летели они навстречу, оставляя за собой тучи пыли. Если бы не кукуруза по сторонам дороги, круто пришлось бы обоим.

Мотоциклисты пронеслись мимо и, повернув к мосту, исчезли.

— Эсэсовцы, — сказал Головеня.

Широколистые толстые стебли затрудняли движение, шумели над головой. Приходилось все время раздвигать их руками, проталкиваться боком. Но зато здесь безопасно: заметить человека в кукурузе почти невозможно. Правда, беспокоит шум листьев, да мало ли от чего они шумят? Стоит уйти подальше от дороги, и там — никакой опасности. Но в том-то и беда, что уходить нельзя: где-то у дороги ждет Донцов. Скорей бы найти его: три человека — это уже группа!

После мотоциклистов на дороге никто больше не показывался. Не видно и пеших немцев. Но что они заняли Бережную и сидят там — в этом Головеня не сомневался.

Наконец окраина станицы стала видна отчетливее, яснее. Но не она привлекала сейчас внимание: в противоположной стороне, у реки, показались два пешехода. Уж не Донцов ли нашел попутчика?

— Может, Жукова встретил? — прошептал Пруидзе.

Прикрыв ладонью, как козырьком, глаза, лейтенант всмотрелся в силуэты людей, трепещущие в полуденном мареве, как в тумане. Видно, что люди идут один за другим, соблюдая дистанцию, как в строю. Захотелось скорее узнать, кто они, и если свои — взять с собой. Нетерпение было так велико, что Головеня и Пруидзе пошли навстречу, скрываясь в кукурузе.

И вдруг — что это? Донцов! Босой, без пилотки, угрюмо шагает, взбивая ногами рыжую пыль, а за ним с автоматом наизготовку тяжело ступает дюжий гитлеровец. Бывают минуты, когда невозможно удержать рвущееся вперед сердце. В мгновение ока выхватив пистолет, Головеня выстрелил в немца. Немец шарахнулся в сторону, но, прежде чем упасть, выпустил очередь из автомата. Пруидзе бросился к Донцову, и они все трое побежали прочь от дороги. Но, сделав несколько шагов, Головеня вдруг почувствовал боль в ноге, присел, повалился на землю.

— Кажется, ранен, — морщась от боли, проговорил он.

Донцов и Пруидзе тоже остановились и сразу услышали, как на дороге шумит мотор автомашины. Подхватив лейтенанта под руки, они заспешили в глубь кукурузного поля.

На дороге застучали выстрелы.

Донцов радовался, что друзья спасли его от гибели, но эту радость омрачало ранение командира. «Из-за меня», — с горечью думал он.

Головеня лежал на траве под старым вязом и угрюмо смотрел на ногу, наскоро обмотанную тряпками, сквозь которые проступила кровь. Лицо у него было бледное, в глазах — тревога: как же быть дальше?

В роще можно оставаться в крайнем случае до сумерек, да и то с риском. Фашисты наверняка прочешут ее, когда обнаружат труп своего солдата на дороге. Надо было затащить его в кукурузу, да где там: даже автомат не успели прихватить. А Донцов совсем без оружия…

— Как же будем, Сергей Иванович? — спросил Донцов, впервые назвав командира по имени и отчеству.

Головеня поднял на него запавшие, полные мрачной решимости глаза.