Дорога в декабре - Страница 58
Не дышу и глаза закрываю от дыма, зажмуриваюсь. И кажется, что безбольно лопаются щеки, но это всего лишь грязь на щеках, корка грязи…
«А ведь эту колонну недавно разбили…» – понимаю я.
Неподалеку, метрах в ста или ста пятидесяти, раздаются выстрелы, автоматные очереди.
Монах садится рядом. Чувствую задевающее меня дрожащее плечо Монаха.
– Автоматы надо взять, – деревянно произношу я.
Слышу стон. Кто-то стонет.
Стучат, выдавая неритмичную дробь, челюсти Монаха.
– Тихо! – говорю, сминая и свои лязгающие челюсти.
И шаги. И вроде бы русская речь.
Я поднимаю, закидываю назад, ударившись о борт бэтээра, голову, прислушиваюсь. Надо мной звезды и снег. Снег падает в глаза.
Почему-то сидим, не встаем, не стремимся к своим…
– Эй, братки! – зовет кто-то надрывно и тошно. – Братки, помогите!
Это не нам, это тем, кто идет, разговаривая…
Монах порывается встать. Но резко, оглушая притихший мозг, раздаются выстрелы: близко, здесь, возле бэтээра.
Смех, и негромкий, словно захлебывающийся голос, и слова, масляные, разноцветные, как винегрет, какие-то «хлопци», какие-то «чи!.. сгасав…»
Кто-то прикалывается, косит под хохлов?
Разум оживает, мысли начинают прыгать, как напуганный выводок лягушек: каждая в свою сторону, в мутную воду.
«Да это настоящие хохлы, никто не прикалывается… Раненых убивают».
Еще ничего не успеваю ни решить, ни придумать, когда передо мной, в двух десятках сантиметров от моей несчастной, заляпанной грязью стопы, возникают две ноги, мощный ботинок и бушлат, небрежно расстегнутый, и рука в обрезанной перчатке, из которой торчат пухлые, с длинными грязными ногтями пальцы.
Человек стоит к нам левым боком, глядя по сторонам. В правой руке – автомат, он небрежно держит его за рукоятку. Только что из этого автомата…
Меня вскидывает, словно разрядом. Клешня моя смыкается не на горле – на кадыке резко обернувшегося ко мне человека, и я тяну этот кадык на себя, и другая моя рука лезет в глаза ему, сразу в оба глаза, выщипывая их, выковыривая…
Стреляет автомат возле ноги – он нажал на спусковой крючок, – но я уже сижу на нем, на груди его; мы упали… и я рву, пытаюсь порвать лицо человека, словно оно резиновое… словно это тушка курицы… курицы, уже лишенной перьев, но еще почему-то живой, истекающей кровью и квохчущей.
Ухо! Мое ухо отрывают! Тянет за ухо чья-то рука, скребя пальцами по черепу, собирая мою кожу под длинными ногтями…
Лежащий подо мной человек крякает, хекает и слабнет. Еще несколько секунд держу его. Пальцы мои судорожно, насмерть сведены на так и не вырванном твердом кадыке. Левая рука – четырьмя пальцами в его полном крови рту, между пальцами что-то мягкое и теплое, словно рука опущена в свежее коровье дерьмо… Большой палец вдавлен, воткнут в щеку снаружи.
– Слазь! – говорит Монах. – Надо уходить.
Я оборачиваюсь, он сидит у меня за спиной с окровавленным ножом в руке.
Озираюсь. Рядом, лицом вниз, лежит еще один труп – человек, зарезанный Монахом в спину. Я даже не видел, что хохлов было двое.
Брезгливо извлекаю руки, слезаю с человека…
Брюхо его проткнуто. Это Монах его зарезал.
– Надо уходить, – повторяет Монах, глаза его раскрыты широко, и даже дрожать он перестал.
– Автоматы! – говорю я.
Пока Монах поднимает стволы, я вытираю грязные ноги о бушлат прирезанного, пускающего тихую кровь. У него в грудном кармане рация, лопочет что-то. Зачем-то беру ее, сую в карман.
Тянусь за берцами, вижу скрюченные окровавленные пальцы своих рук.
Влезаю в ботинки, грязные обледенелые лапы с трудом всовываются. Монах торопит меня.
– Ни хера больше не будет… – отвечаю, сам не зная, какой смысл вкладываю в свои слова.
Монах подает мне автомат, когда я поднимаюсь.
– Подожди, – говорю, отстраняя ствол, – помоги.
Снимаем бушлат с изуродованного мной и Монахом хохла.
Словно пьяного раздеваем – корявые руки его торчат в разные стороны, не слушаются, мешают.
Сдираю с себя куртку «комка», сырой, одеревеневший тельник. Обряжаюсь в бушлат, чувствуя голым телом теплое еще нутро его. Монах сует мне автомат, снова торопит.
– Брюки бы еще переодеть… Яиц не чувствую, – говорю.
– Пойдем, Егор.
«А чего уходить? Их так легко убить… И теплей стало».
Задерживаюсь возле лежащих у дороги, Монах уже сбежал вниз, на обочину.
– Монах, а это ведь наши «собры»… Которые в школу приезжали. Они тут оборону держали. Там чьи-то ноги обгоревшие торчат из бэтээра. Может, это Кизя?
Бежим по пустырю, разбрызгивая тяжелые, глубокие лужи, разбрасывая из-под ног комья грязи.
«Куда? К зданиям? В овраг? Куда?»
Бежим просто подальше от дороги, вниз, обгоняя стекающие в овраг ручьи. Никто не стреляет. Почему никто не стреляет?..
Луна трясется, отчетливая и близкая. Из Святого Спаса ее тоже видно, такую же.
Влетаем в яму – и сразу чуть не по пояс оказываемся в воде. Вылезаем… Опять обдает холодом. Еле таща ноги, премся куда-то, меся грязь…
Останавливаемся у кустарника, дышим.
«Надо бы в воду залезть, обратно в овраг спуститься… Не полезут чичи в воду. Забраться там в кусты, сидеть жопой в воде… Холодно, но зато выживем…
…А утром приедет дед Мазай и заберет нас…
…Стволы зачем-то взяли… Чтобы с ними бегать, что ли? Туда-сюда по полю…
…Иди воюй, если хочешь…
…Да мне все равно…»
Но нет, мне не все равно: что-то внутри, самая последняя жилка, где-нибудь, Бог знает где, у пятки, голубенькая, еще хочет жизни.
– Эй!
Нас дергает с Монахом, приседаем, разом остановив дыханье. Топорщим стволы в сторону оклика.
– Кто? – спрашиваю зло, предрешенно, держа палец на спусковом.
– Ташевский, ты?
Встаем… Кажется, Монах тоже улыбается.
– Хасан? Хасан, ты, что ли?
– Я, я… Не ори.
Идем, шлепая по воде, навстречу друг другу.
Со стороны дороги раздается очередь. Пригибаем головы, словно это поможет, и все равно идем.
«Бля, а рация? – вдруг вспоминаю. – Где рация? Выронил, наверное, когда бежал…»
Подходим в упор друг к другу. Ба, тут еще и Вася. И Плохиш!
У всех троих автоматы, отмечаю я.
– Вот блаженная троица… – произношу, имея в виду этих парней.
– На дорогу, что ли, ходили? – спрашивает Хасан.
Парни тоже трясутся от холода. Но впятером веселей трястись… Как славно трястись впятером.
– Бэтээры горят. «Собров» положили… – отвечаю.
– Я знаю. Больше никого не видели?
– Нет. А вы?
– Там еще четыре человека, – говорит Вася, неопределенно кивая мелко дрожащей головой.
Идем куда-то в темноту. Погружаемся все глубже и глубже в воду. Плохиш матерится, и мне радостно это слышать, голос его.
– Кто еще? Кто жив? – спрашиваю.
Кажется, меня от счастья трясет, а не от холода.
– Семеныч жив, – говорят мне. И еще называют имена.
– Мы к школе пробовали сходить… может, раненые остались. Обстреляли нас… – говорит мне Вася. – Они гранаты кидают под окна… туда, где мы убегали… там наших человек тридцать осталось…
Чавкаем ногами, подняв автоматы над головами.
– Чего будем делать? – спрашиваю.
Никто не успевает мне ответить – вспыхивает ракета, зависает в воздухе. Вдруг вижу школу – стоит метрах в трехстах от нас, черная, отрыгнувшая в овраг, под свои окна, пережеванных людей.
«Из школы ракеты запускают, собаки», – понимаю.
– В воду! – приказывает Хасан.
Разом присаживаемся, пригибаем головы к воде, скребем пальцами левых рук за дно (в правых – приподнятые автоматы), цепляемся за осклизлые коряжки.
Сразу раздается стрельба, но куда-то в сторону стреляют.
Ракета гаснет, вижу по отражению в воде.
Встаем, вновь бредем, невзирая на стрельбу. Вода по грудь…
На кустистом возвышении – островком его не назовешь, оно тоже в воде, но воды там по колено, а где и по щиколотку – сидят наши… В кустах.
Кому-то, тяжело раненному, накидали веток, деревце сломленное разложили – получилась лежанка, сырая, ребристая, но все не в воде лежать.