Дорога в декабре - Страница 30

– Чего, стаканчик всполоснул? – невозмутимо спрашивает Плохиш. – А ты и руки там помой теперь.

– Мне без фруктов, – говорю я.

В три глотка выпиваю компот, снова иду курить.

Привалившись спиной к мешкам с песком, наваленным у окон, курю в туалете. Все уже облегчились, туалет пуст.

– Ташевский! – кричит Шея. – Построение! Отделение будешь свое собирать?

«Бля, у меня еще и отделение. На хер бы оно мне нужно, это отделение», – думаю я, не двигаясь с места и пытаясь увидеть кончик докуриваемой сигареты.

Держа сигарету в зубах, я щелкаю по ней указательным пальцем, привычным движением, именуемым в народе «щелобан»: когда согнутый указательный палец мгновение придерживается большим и затем с разгоном выскальзывает из-под него. Сигарета, к моему удивлению, не взлетает, сделав под потолком нужника красивый круг, а внезапно бьет мне в глаз еще дымящимся концом.

Господи, как больно! Мамочки, я выжег себе глаз! Какой стыд! Что я скажу Семенычу?

Натыкаясь на стены, я бегу к умывальнику, глаз щиплет, будто его посыпали солью с перцем и все это залили кипятком.

Врубаю воду, набираю в горсть и начинаю омывать свой сощуренный от боли и ужаса зрак.

– Ташевский! – орет Шея.

После шестой горсти воды, прижатой к лицу, глаз начинает разлепляться.

«Видит!» – несказанно радуюсь я.

Ресницы будто вымазаны клеем.

«Я успел его закрыть, мой глазик, – понимаю я. – Как же я успел его закрыть? А? Сигарета летела сотую долю мгновения, а он успел закрыться! Что было бы, если бы она впилась мне прямо в зрачок горящим концом? Ослеп бы?»

Еще несколько раз умываюсь, пальцами раздираю ресницы и спешу на второй этаж.

Радость, что зрение мое сохранено, настолько велика, что я бодро пихаю в бока идущих мне навстречу товарищей. Накидываю разгрузку, надеваю на бритый череп вязаную шапочку, цепляю на плечо автомат, довольно ощущая его славную и такую привычную тяжесть. Подпрыгиваю на месте: все ли нормально лежит в разгрузке, не вываливаются ли гранаты из кармашков.

Пацаны почти все уже вышли, только Монах копошит в рюкзаке.

– Давай, Монах, не тяни, – говорю я грубовато.

Он не реагирует.

Толкаясь, строимся на улице.

Смотрю на свое отделение: все тут, стоят в два ряда, ломцы хмурые. Встаю в строй – мне оставили место.

Выходит Семеныч. Провожает мрачным взглядом неспешно выбредающего из школы Монаха, взгляд профессионального военного привычно оценивает начищенность его ботинок, недовольство в глазах Семеныча сменяет брезгливость, но и она тут же исчезает – не до этого…

Смотрю на Семеныча с надеждой. Мне кажется, что все так смотрят на командира. Семеныч, отец родной…

– Бойцы! Мы не знаем, что там будет, – говорит он. – Но, надеюсь, нам дадут время, чтобы мы определились, как будем работать.

Мне очень нравится это слово – «работать». Хорошо, что он так говорит.

– Первый зарок: поддерживать связь. Рации у всех заряжены? Не будет связи – всё. Слушайте рацию! Второй зарок: бойцы смотрят на командиров, командиры делают то, что говорю я. Никакой бравады. «За мной, в атаку!» не звать. Третий зарок: не кучковаться. Толпой не так страшно, но стреляют всегда по толпе.

От слова «стреляют» по строю пробегает легкий озноб. Все-таки мы будем «работать», а в нас будут стрелять.

– Кто первый обнаруживает огневые точки противника – немедленно связывайтесь со мной. Командиры взводов всегда должны знать, где у них гранатометчики и пулеметчики, чтобы координировать огонь.

Рядом с Семенычем стоит начштаба, но он не пойдет с нами. «И хорошо, что не пойдет», – думаю я. У капитана Кашкина вид виноватый. Чуть поодаль перетаптывается дядя Юра, взгляд его задумчив и бестолков одновременно, как у пингвина.

«Дядя Юра, – думаю с нежностью, – может быть, будешь меня вытаскивать с поля боя… Легкораненого. В мякоть ноги… “Кость не задета”… И – домой».

– Лопатки все взяли?.. Через пятнадцать минут по трассе пойдет колонна, мы загружаемся в грузовики, – заканчивает Семеныч.

Выходим за ворота. Оглядываюсь на школу. Из кухоньки появляется Амалиев, но тут же прячется.

– Удачи, мужики! – слышу я в рации голос кого-то из пацанов, оставшихся на крыше.

На обочине трассы курящие сразу закуривают. С минуту все стоят, выглядывая, не едет ли колонна. Потом бойцы по одному начинают присаживаться на корточки, а кто и прямо на зад.

– Не расслабляйтесь! – говорит Семеныч. – Костя! Сынок! Организуйте наблюдение…

«Чего тут может быть страшного? – думаю я о городе, который еще недавно пугал меня всем своим видом, каждым домом, любым окном. – Такие тихие места…»

Докуриваю и только сейчас вспоминаю, что я себе едва не сжег глаз. Трогаю его тихими, недоверяющими пальцами, как слепой. Глаз на месте, не гноится, не косит, все в порядке, смотрит по сторонам, как настоящий; второй, здоровый, за ним поспевает.

Еще издалека слышим колонну. Все встают с мест, хотя машины еще не видны.

– А танков нет… – говорит Язва задумчиво, определяя машины по звуку.

Мы ждем еще и наконец видим колонну – три бэтээра, три грузовичка. У пацанов заметно портится настроение.

На первом бэтээре среди нескольких солдат, нахохлившись, сидит Черная Метка.

Колонна подъезжает, Черная Метка спрыгивает с бэтээра, отряхивается и, подождав, пока водитель заглушит бэтээр, говорит:

– Здорово, мужики!

Бойцы молчат. Только Саня Скворец отвечает: «Здорово», – и это его приветствие в наступившей тишине кажется особенно нелепым. Черная Метка, будто ничего не заметив, отводит Семеныча в сторону.

– А где танки? – интересуется кто-то из парней.

Ему шепотом отвечают где.

– Итак… По данным разведки, в селе находится группа боевиков, от десяти до пятидесяти человек, – объясняет вернувшийся Семеныч.

– Чё, пятьдесят на пятьдесят? – спрашивает Плохиш.

– Будет сопровождение, два танка, – говорит Семеныч, не обращая внимания на Плохиша – но он и не обращать внимания умеет так, что сразу понимаешь: лучше заткнуться. – Мы следом за танками входим в деревню. Ну, и бэтээры… – Семеныч оглядывает машины с солдатиками. Солдатики смотрят на нас, ищут в нас, более взрослых, чистых, здоровых, успокоение.

– Живем! – говорит Шея и весьма ощутимо хлопает Монаха по спине. – Не дрейфь, архимандрит! – смеется он своей нелепой шутке.

Никто, кроме Шеи, особенно не радуется. Подумаешь, танки. В танках, наверное, не страшно, зато на каждого из нас хватит одной маленькой пульки.

«Неужели нельзя взять село усилиями одних танков? – думаю я. – Подъехать на страшной железной машине и сказать: “Сдавайтесь!” Чего они сделают, ироды, против танков? А, убегут… Мы для того, чтоб их ловить».

Я снова закуриваю, мне не хочется, но я курю, и во рту создается ощущение, будто пожевал ваты. И еще будто этой ватой обложили все внутренности головы – ярко-розовый мозг, мишуру артерий, – как елочные игрушки.

Дают команду грузиться. Пацаны легко запрыгивают в крытые брезентом кузова.

«Какие у меня крепкие, жесткие мышцы», – думаю я с горечью, забравшись в кузов.

Меня немного лихорадит. «Истерика», – определяю мысленно.

Кажется, кто-то высасывает внутренности – паук с бесцветными рыбьими глазами, постепенно наливающимися моей кровью.

Трогается машина.

«Нас везут на убой».

Пытаюсь отвлечься на что-то, разглядываю бойцов, но взгляд никак не может закрепиться на чем-либо. Небритые скулы, чей-то почему-то вспотевший лоб, ствол автомата, берцы с разлохматившимся охвостьем шнурка, потерявшего наконечник. Мысленно я засовываю это охвостье в дырочку для шнурков в берцах – обычно из разлохматившегося шнурка извлекается одна нитка, эту нитку нужно просунуть в дырочку, а с другой стороны прихватить ее двумя пальцами и потянуть – так вытаскивается шнурок.

Начинают ныть ногти, мне кажется, я их давно не стриг, я даже ощущаю, как они отвратительно скользнут друг по другу, когда нитка выскочит из пальцев. Меня начинает мутить. Закрываю глаза. Во рту блуждает язык, напуганный, дряблый, то складывающийся лодочкой, собирающей слюну, то снова распрямляющийся, выгибающийся, тыкающийся в изнанку щеки, где так и не зажила со вчерашнего дня ранка, когда я, вернувшись с поста, жадно ел и цапнул зубами мягкую и болезненную кожу, мгновенно раскровенившуюся и пропитавшую соленым вкусом хлеб, кильку в томатном соусе, только луку было ничего не страшно, его вкус даже кровь не перебивала, разве что щипало от него во рту, в том месте, где, как мне казалось, дряблыми лохмотками свисала закушенная щека.