Дорога в декабре - Страница 14
Бросил колик на землю, путаясь в карманах, достал из курточки щебень и, замахнувшись, бросил в свою собаку. Дэзи взвилась вверх, неестественно изогнулась и увернулась-таки. Встав на четыре лапы, она недоуменно посмотрела на меня, все еще не решаясь убежать.
– Ну что за гадина! – крикнул я уже для нее лично, будто взывая к ее совести, и запустил в Дэзи еще один камень.
Она отбежала, посекундно оглядываясь на меня. Это меня еще больше разозлило. Мне хотелось ее немедленного раскаянья, мне хотелось, чтобы Дэзи кинулась ко мне подлизываться, подметая грешным хвостом землю, а она – натворила и наутек.
Я сунулся в карман, не обнаружил там больше щебенки и побежал за собакой с пустыми руками, выискивая на земле, что бросить в нее. Я подбирал полусырые комья и, спотыкаясь, метил в Дэзи.
Она отбегала, сохраняя расстояние детского броска.
Я гнал ее до стен старых складов, находившихся неподалеку от нашего дома. У стен росли когтистые кривые кусты. Она прошмыгнула в самую их гущу. Царапаясь и корябаясь, я стал пробираться за ней, видя, как терпеливо она ожидает меня. Подобравшись к Дэзи, я обнаружил в ее глазах уже не безропотность или удивление, а отчаянье. Я попытался схватить ее за холку, и тут Дэзи зарычала на меня. Я увидел вблизи мелкий ряд ее зубов, острых и белых, и отдернул руку.
– Ах ты! – еще раз сказал я, кажется, уже понимая, что лишился своей собаки.
В исступлении я стал ломать сук, Дэзи вильнула между кустов. Я побежал за ней, гнал ее до пруда – зачем-то мне хотелось спихнуть собаку в воду, омыть ее. Она послушно добежала прямо до берега, но когда я стал подбегать к ней, злобно, истерично залаяла на меня и, увернувшись от удара палкой, рванула вдоль берега так быстро, что я понял: все, не догнать.
Вечером она вернулась. Я вышел к ней, Дэзи брезгливо посмотрела на меня. С тех пор она только так и смотрела на меня, брезгливо.
«Странно, – думаю я, засыпая, – вот мы, пятьдесят душ, спим в каком-то доме, на пустыре, посреди чужого города. Совсем одни».
Открываю глаза, вижу дневалящего Скворца, задумчиво взирающего в пустоту, обвожу взглядом парней, укутанных в серые одеяла, автоматы висят у кроватей, берцы стоят на полу…
Вспоминаю то, что видел несколько часов назад с крыши: неприветливую землю, и сухие кусты, и помойку, и неясные дома вокруг.
«Кто сказал, что этот город нам подвластен? В разных углах города спим мы, никому не нужные здесь, по утрам выбегаем в улицы, убиваем всех, кого встретим, и снова отсиживаемся…»
И снова смотрю на здоровых мужиков, спящих тепло и спокойно.
Ночью мне приснился Плохиш, который, как картошину, чистил голову мертвого чеченца. Аккуратно снимал ножом кожу, под которой открывался белый череп.
Проснулся, вздрогнув. Открыл глаза. Мрачно смотрятся бойницы на окнах. Саня читает растрепанную книгу. Пацаны мерно дышат. Как в интернате… Только тогда потолок пересекали отсветы фар проезжающих по дороге машин, а здесь – тихая, сладкая на вкус от мужского пота и чуть скисшего запаха отсыревших берцев полутемь. И потрескивание рации…
Поднялся утром в нервозном состоянии. Чувствую, что мне страшно.
По школе всю ночь постреливали, то с одной стороны, то с другой. Наши посты молчат, затаясь, вроде как мы мирные люди.
А я боюсь…
Холодные ладони, и маета, и много без вкуса выкуренных сигарет, и нелепые раздумья, которые неотвязно крутятся в голове.
Так хочется жить. Почему так хочется жить? Почему так же не хочется жить в обычные дни, в мирные? Потому что никто не ограничивает во времени? Живи – не хочу…
Вопросы простые, ответы простые, чувства простые до тошноты. Люди так давно ходят по земле, вряд ли они способны испытать что-то новое. Даже конец света ничего нового не даст…
Амалиев подрядился отрядным писарем, я смотрю ему через плечо, как он заполняет какую-то ведомость, аккуратно вписывая наши фамилии, и, сам от себя неприязненно содрогаясь, прикидываю: «Допустим, убьют каждого третьего, – и прыгаю глазами по списку бойцов: Амалиев, Астахов, Жариков… – Блин, Гришу убьют! – на секунду огорчаюсь и спешу дальше. – Раз, два, три… И Женю Кизякова убьют!..Раз, два три… Скворцов, Суханов… Ташевский. Я – третий», – заключаю про себя таким тоном, каким мой врач сообщил бы мне, что у меня рак мозга. «Ладно, ерунда…» – отмахиваюсь сам от себя. «Чушь какая…» – еще раз говорю себе, поеживаясь от внутрисердечного ознобчика, и сдерживаю желание дать подзатыльник корпящему над листком Амалиеву. У него светло-коричневый затылок в складочку и густые черные волосы. Он заполняет каждую ведомость по сорок минут, чтобы изобразить свою необыкновенную занятость. В перерывах между писарством он крутится на кухне, ежеминутно выслушивая ругань Плохиша.
Мы вывесили календарь командировки. Честно отсчитали сорок пять дней и внизу нарисовали борт, затем автобус, полный улыбающихся рож в беретках, и, наконец, в правом нижнем углу – окраины Святого Спаса.
Прошедшие дни командировки обвели в кружочек и зачеркнули красным фломастером. Фломастер висит на веревочке, привязанной к гвоздику, вбитому в угол календаря. Под календарем спит Шея. Каждое утро первым делом Семеныч говорит:
– Сынок, зарисуй!
В это время появляется Плохиш с чаном супа и с дрожью в голосе комментирует:
– Сорок пятый день буду зачеркивать я, последний оставшийся в живых.
Или еще что-нибудь вроде:
– Семеныч! Я компот пока не буду готовить. Компот на поминки…
Сегодня Плохиш пришел в натуральном раздражении. Хлопнул дверью и с порога орет:
– Чего облизываетесь, кобели? Сгущенку в меню увидели? Не будет вам сгущенки! Амалиев ее на броник обменял!
Поначалу никто не поверил.
Плохиш грохнул чан на пол, налил себе супа и стал хмуро поедать его.
– Ну родит же земля таких уродов! – воскликнул он и стукнул ложкой о стол.
– Чего случилось, поваренок? – выразил Шея интерес коллектива.
Плохиш еще раз повторил, что вчера вечером Амалиев обменял у солдатиков, заезжавших к нам, двадцать банок сгущенки на броник.
– А куда он свой дел?
– Да никуда, – пояснил Плохиш. – Ему Семеныч вчера сказал, что он тоже на зачистку пойдет, и Амалиев решил, что два броника надежнее, чем один. Идите посмотрите на это чудо, он там по двору ходит. Думает, его из пушки теперь не пробьешь.
Мы вываливаем на улицу.
– О, Анвар… – ласково говорит Язва. – Доброе утро. Ты куда вырядился?
Парни посмеиваются. На низкорослом и нелепом Анваре сфера, два броника: один, плотно затянутый на пухлых телесах нашего товарища, а поверх – другой, с обвисшими распущенными лямками. На броники натянут бушлат, который Анвар пытается застегнуть хотя бы на одну пуговицу. Тщетность попыток усугубляется тем, что его и так короткие руки совершенно потеряли способность сгибаться в локтях.
Увидев нас, Анвар, подобный большому жуку, разворачивается и удаляется на кухню.
– Ну куда же ты, мимолетное виденье? – зовет его Язва.
– Идите есть! – досадливо приказывает появившийся вслед за нами Семеныч, а сам отправляется в убежище Анвара.
Мы завтракаем без сладкого, вернувшийся Семеныч радует нас второй зачисткой. Пойдем зачищать несколько сельских домов и хрущевок, торчащих неподалеку от школы.
Иду в туалет покурить, обдумать новость. Стою у рукомойника, стряхиваю пепел на желтую растрескавшуюся эмаль.
Мысли, конечно, самые бестолковые: вот-де нам на первой зачистке повезло, на второй точно не повезет. А еще если чичи паленые трупы нашли… Теперь наверняка только и дожидаются, когда мы выйдем…
– Аллах акбар! – орет Плохиш, входя в туалет.
– Воистину акбар! – отвечает ему кто-то с толчка.
Плохиш, подскочив, перегибается через железную дверцу, прикрывающую нужник, громко шлепает кого-то по бритой голове ладонью.
– Плохиш, сука, оборзел? – вопрошает ударенный Столяр, узнаю я по голосу.
Пацаны смеются.
«Ну дурак!» – думаю я весело.