Дорога обратно - Страница 24

Лукьянов не смотрел на Андрея, он говорил ровным, тихим голосом, будто зачитывал протокол, но он чувствовал, как тот весь напрягся.

Как человек порядочный, профессор тут же остановил машину, и вместе с сыном они кинулись к пострадавшему. Тот пытался подняться и пьяно бормотал что-то. Профессор перевернул его и понял, что дело плохо — хотя внешних признаков не было.

Лукьянову показалось, что он услышал сдавленный стон. Но он упорно не поднимал глаз и продолжал, теперь уже волнуясь:

Папа, скорей, везем его в больницу, — кричал сын. Он пытался подтащить человека к машине. Но отец остановил его.

Нет, сынок, он просто пьян. Отлежится и пойдет себе… Ничего страшного.

— Может быть, но не оставлять же его здесь, бери его с той стороны, — кричал сын.

А профессор стоял и думал — что теперь будет. Как врач он понимал — дело плохо, видимо, внутренние переломы, даже если выживет, — тяжкие увечья. А через неделю защита диссертации, дело всей его жизни, десять лет каторжного труда. Даже если выживет, — все равно: следствие, суд, о защите не может быть и речи. И он говорит сыну:

— Говорю тебе как врач — ничего страшного, просто ушиб. А если сейчас привезем, будет следствие, — все у меня пропало. Едем!

Стол, за которым сидел Лукьянов, дернулся, но он знал, если посмотрит, не сможет продолжать.

— Профессор тащит сына в машину, силой заталкивает его и едет дальше, на дачу. Девушке, которая оставалась в машине, профессор сказал, что все в порядке, человек отделался испугом.

По дороге профессор оставляет девушку у своих знакомых, говорит, что заедет за ней через полчаса, и они с сыном возвращаются на дачу. Сын идет к себе, ложится на кровать и плачет, расстроенный профессор заперся в своей комнате. И вдруг они с женой слышат шум мотора: сын выбрался в окно, взял в прихожей из плаща отца ключ от машины и помчался назад. Он подобрал раненого, привез в больницу, но было уже поздно, тот скончался на столе, не приходя в сознание. Тогда сын едет в милицию, говорит, что сам сбил человека, берет всю вину на себя, чтобы не подводить отца. А отец решает, что надо этим воспользоваться, пока не поздно. Он решает, что сына выручит потом, а сейчас, пока еще не все потеряно, надо ехать и защищать диссертацию. Девушку он увозит с собой и отправляет в Крым вместе с матерью, за свой счет — подальше с глаз. А сам, стараясь не думать о том, что произошло, идет на защиту и благополучно защищает докторскую…

Лукьянов замолчал и только теперь поднял глаза на Андрея. Тот сидел, сгорбившись, привалившись грудью к столу, с серым, окаменевшим, застывшим лицом.

В зале заиграла музыка. Томительное аргентинское танго вспыхнуло и поплыло под сводами. Несколько пар поднялись с мест, заскользили перед эстрадой. Все взгляды устремились в ту сторону, на Лукьянова и Андрея никто не обращал внимания.

— Выпей, — сказал Лукьянов. Он поднес бокал с водой к побелевшим губам Андрея. Тот с трудом поднял руку, взял бокал дрожащими пальцами.

— Это… Дима тебе рассказал… — хрипло проговорил он.

— Нет. Дима никому ничего не рассказывал. Неля ничего не знает. Я сам обо всем догадался, Андрей, после того, как заново обдумал твою жизнь. И свою тоже…

Лукьянов старался не смотреть в это посеревшее, безжизненное лицо, но не мог заставить себя отвести глаза.

— Ну, что ж, ты правильно догадался, — Андрей по-прежнему не шевелился, сидел сгорбившись, уставясь куда-то в стол. — Только в одном ты ошибся… Я действительно думал, что он…

— Возможно, не стану спорить.

Танго взывало к любви и нежности. Скрипки набирали высоту, вонзались в душу.

— Что ж… — Новгородцев судорожно вздохнул. — Ты можешь теперь все рассказать там… На суде.

— Нет, — сказал Лукьянов. — Я ничего рассказывать не буду.

Новгородцев поднял голову, долго, не мигая, смотрел на Лукьянова.

— Чего же ты хочешь?

— Ты должен все рассказать сам.

Андрей медленно покачал головой.

— Это невозможно. — В голосе его звучало отчаяние.

— Возможно! Это лучший выход для тебя, пойми.

— Ты хочешь, чтобы я сам положил голову на плаху… — Губы его дрогнули в горькой усмешке. — Ты долго ждал, чтобы отомстить… И ты выбрал момент. Ах, какой ты выбрал момент!

Он сидел раскачиваясь, будто лишь сейчас до него дошло, что случилось.

— Чушь! — резко сказал Лукьянов. — Пять дней назад я понятия не имел, где ты, что ты, и думать о тебе забыл. Видит бог, я отказывался от этого дела, знал, куда оно приведет… Твоя защита прошла, чего еще ты боишься?

— Защита… После того, что я скажу на суде, ВАК никогда не утвердит… Да что ВАК! — он взялся руками за голову, сидел раскачиваясь. — Позор! Всеобщее презрение и позор!

— Можешь не говорить, — Лукьянов отвернулся от него. — Никто тебя не заставит. Сын пойдет в колонию и будет ждать, пока тебя утвердит ВАК, как он ждал сейчас твоей защиты. И я буду молчать, я дал ему слово. Но я знаю одно, если ты это сделаешь, ты потеряешь сына. Он уже сейчас отчаялся, разуверился в людях, в тебе… А вместе с ним ты потеряешь Нелю.

Лукьянов видел, как Новгородцев вздрогнул при этом имени. Вздрогнул и выпрямился. Глаза его зажглись ненавистью.

— Почему тебя беспокоит мой сын? — голос его нарастал. — Какое тебе дело до моего сына! — И вдруг он закричал, не помня себя. — Почему тебя заботит судьба моего сына и моей жены?

Лукьянов встал.

— Потому что ты украл их у меня, — тихо сказал он, бледнея. — Украл, как вор, дважды, тогда ночью и второй раз, когда скрыл мой адрес.

Они встретились глазами, и Лукьянов вдруг увидел, что он плачет.

— Ты прав, Дима… — слезы текли по его лицу. — Она никогда не была моей, я это всегда чувствовал. Она всегда была с тобой… И теперь надо платить… За все надо платить…

Судья объявила судебное заседание открытым и приступила к допросу обвиняемого и свидетелей.

Дима стоял у барьера бледный, спокойный и слово в слово повторял то, что говорил на следствии — да, он взял без ведома отца машину, нечаянно сбил человека. Он старался не смотреть на Лукьянова, глаза его все время были устремлены в сторону судьи.

Только один раз, когда он отвечал на вопрос, зачем ему понадобилось уводить машину вторично, Лукьянов поймал на себе его быстрый, настороженный, умоляющий взгляд. Лукьянов отвернулся и стал смотреть в зал.

Вот Неля. Сидит в первом ряду, с бесконечной нежностью и тревогой смотрит на сына. Вся она устремлена сейчас к нему, вот так бы полетела, закрыла его собой, унесла бы отсюда к морю, к солнцу, к жизни, но что она может сделать?..

Вот ребята, приятели Димы, из тех, кто собрался тогда вечером. Они сели кучкой, у окна, переживают каждый вопрос, они тоже взволнованы, чувствуют себя в какой-то мере виноватыми.

Вот жена Полозова. Сидит в темном платье, с каменным, суровым лицом.

Он увидел Грушецкого и родителей Саши Игнатьева. И еще каких-то незнакомых людей. Много народа пришло.

Только одного не было.

Лукьянов стиснул зубы, стал смотреть в бумаги, лежащие перед ним. Характеристики из школы, письма учителей, показания друзей Димы, свидетельства врачей из больницы, куда Дима привез пострадавшего, свидетельство сержанта милиции, куда Дима сам явился, его книги, альбомы, стихи…

А ведь ее тоже нет. Нет и не будет. Она купается сейчас в море, в Крыму, ей совсем ни к чему все эти переживания — так объяснила Лукьянову ее мама. Ах, как мы бережем наших детей от переживаний, как стараемся скрыть от них все, что может затронуть их душу, поставить перед ними трудный выбор. А потом они вырастают черствыми эгоистами, и мы удивляемся — откуда это бесчувствие…

Судья заканчивала допрос обвиняемого.

— Скажите, Новгородцев, вот я листаю ваше дело, здесь характеристики из школы, письма учителей, характеристика комитета комсомола. Все они свидетельствуют о том, что вы один из лучших учеников, общественник, хороший товарищ. За вами никогда не было хулиганских, безрассудных поступков. Чем же все-таки объяснить, что вы выскакиваете из окна и вторично, я подчеркиваю — вторично, после того, как отец справедливо отругал вас, садитесь самовольно в машину и выезжаете на шоссе. Что так сильно повлияло на вас?