Дорога обратно - Страница 12

— Странно, — сказал Лукьянов.

Ничего странного нет. — Горожняк пристукнул карандашом по столу. — Избалованный профессорский сыночек — машина, дача, все удовольствия, а тут влип в историю… И пытается выставить себя таким вот бедненьким, переживает, дескать, очень… Только мне его переживания ни к чему, мне факты нужны. А что признается во всем, так это оттого, что на папашу очень рассчитывает, тот в Москву сейчас укатил, думает, видно, оттуда надавить, — Горожняк пристально поглядел на Лукьянова, досадливо поморщился. — Грамотный человек, а не понимает, что все это — пустое. Факты собраны, дело закончено, передаем в суд, там и определят степень вины — Он захлопнул дело. — Может, и учтут в суде какие-то обстояла тельства, справки там всякие, характеристики, они их там собирают сейчас, конечно… Да только факты, — он пристукнул ладонью по лежащей перед ним папке, — они, знаете, упрямая вещь, как выразился один умный человек. Вы не согласны?

— Факт упрям, как кирпич, — сказал Лукьянов. — Но из одних и тех же кирпичей можно сложить и пьедестал и надгробье — все зависит от архитектора… Я хотел бы поговорить с Димой до суда. Это можно?

Горожняк усмехнулся.

Вы что же, хотите разобрать надгробье и сложить пьедестал?

— Отнюдь нет, — вздохнул Лукьянов. — Просто мне надо кое в чем разобраться самому и, может быть, помочь разобраться парню в самом себе.

Ну что ж, порядок вы знаете не хуже меня. Поскольку вы не являетесь родственником, вы можете беседовать с ним в одном случае — если возьмете на себя его защиту.

Вот уж не знаю, в роли адвоката никогда не выступал.

— Попробуйте, может, понравится.

Сомневаюсь… Впрочем, дело не в этом. Все будет зависеть от первого разговора с ним, я должен кое-что уяснить для себя. Для меня самого это очень важно.

Горожняк пожал плечами.

— Обратитесь к судье — это все, что я могу посоветовать. Все теперь будет зависеть от судьи. Даст разрешение — встретитесь, поговорите.

В этот день Лукьянов не поехал на дачу — хотелось побыть одному.

Он бродил по городу, сходил в порт, постоял у грузового причала. Мощный портальный кран выгружал из трюмов сухогруза огромные тюки. Никто не суетился, не бегал по сходням, людей вообще не было видно — все совершалось как будто само собой.

Потом он вышел на Приморский бульвар, посидел на скамейке у старинной пушки, из которой в Крымскую войну был потоплен английский фрегат.

Все было такое же, как в дни его детства — и пушка, и надпись под ней на мраморной доске. Вот только ребятишки, которые под осенним каштаном сложили кучкой свои портфели, играли не в чапаевцев и не в трех мушкетеров: вооружившись самодельными клюшками, они гоняли по асфальту маленький резиновый мяч, заменявший им шайбу. Тут были свои Мальцевы, Харламовы и, конечно, свой Третьяк. Упитанный розовощекий крепыш, сидя верхом на поваленном телеграфном столбе, сложив рупором ладони, вел репортаж — он, по-видимому, изображал Озерова.

— Дяденька, — подбежали к нему две девочки, обе темноволосые, с косичками, — они нас не пускают, проведите, пожалуйста, мы в кино опаздываем.

Он взял их за руки. Прошел с ними сквозь несущуюся с гиканьем «хоккейную» команду, и одна из девочек, которая была побойчее, обернулась и показала мальчишкам язык.

Потом они, счастливые, побежали дальше, а Лукьянов смотрел им вслед и думал об этом мальчике, которого он никогда не видел и участником судьбы которого вдруг сделался вот так нежданно-негаданно. Что творится сейчас в его неокрепшей душе, о чем он думает там, в одиночестве, перебирая в уме все события того злополучного дня? Еще несколько дней назад он жил вот такой же безмятежной жизнью, купался, загорал, читал… И первое чувство уже робко стучалось в его сердце… Все было так хорошо, так прекрасно — светило солнце, сверкало море, окружали его любимые люди… И вот, одно мгновение, одно неверное движение руля — и все рухнуло — так ему, видимо, кажется. Но так ли это на самом деле?

Он чувствовал, все не так просто, как это представляется следователю, хотя тот по-своему прав, его дело — собрать факты, изложить их как можно более объективно. Оценить же факты, осмыслить их должен суд, но и тот будет оценивать в основном результат, конечное сцепление фактов, приведших к несчастному случаю. А все то, что привело к сцеплению фактов, все, что предшествовало им, готовило исподволь «несчастный случай», — кто проследит эту цепь событий и ошибок, уходящую, быть может, в далекое прошлое? Он, Лукьянов? А почему? По какому праву? Кто дал ему право разбираться в жизни людей, пусть даже близких когда-то, выявлять их ошибки, оценивать их поступки с точки зрения высшего судьи? Имеет ли он право брать на себя эту роль?

Правда, он не брал се сам, Неля попросила его. Но понимает ли она, куда это может завести, на что она обрекает его и себя? Не отказаться ли, пока не поздно? Позвонить, сказать, что дело закончено, он теперь уже ничего не может изменить, и уехать без оглядки, пока не поздно. Уехать, чтобы больше никогда не возвращаться в свое прошлое…

Он и не заметил, как дошел до гостиницы. Вошел в холл, назвал дежурной свой номер.

— Вам звонили, — сказала она, протягивая ему ключ с прицепленным к нему металлическим номерком. — Несколько раз звонила какая-то женщина, спрашивала вас.

— Ничего не сказала?

— Просила передать, что звонили с шестнадцатой станции.

— Спасибо…

Он стал подниматься по лестнице.

«Волнуется, — думал он. — За сына волнуется, за его судьбу. Что ж, все естественно. Вот только понимает ли она, что одна судьба связана с другой, а другая с третьей, что все в этом мире тесно связано, никто и ничто не существует само по себе…»

Он вошел в свою комнату, не раздеваясь, подошел к телефону, набрал номер. Она тут же сняла трубку.

— Неля, — сказал он, волнуясь, — я вот всю дорогу шел и думал, имею ли я право заниматься этим делом, не лучше ли будет, если ты обратишься к постороннему адвокату, который не станет лезть в вашу жизнь, которому все это будет совершенно безразлично, который будет занят только одним — найти смягчающие обстоятельства вины твоего сына?

— Что случилось, Дима?

Нет, ничего не случилось, просто — пойми меня правильно — я ведь не постороннее лицо. И ты и Андрей — близкие мне люди, я не смогу заниматься судьбой вашего сына, не касаясь вашей жизни, а это… Ну, ты сама должна понимать, это может быть не совсем приятно…

— Кому?

— Тебе, Андрею.

— Я сама тебя попросила об этом и прошу еще раз. Очень прошу.

— Андрей знает, что ты меня вызвала?

— Как видишь, ему сейчас не до этого. Он занят сейчас только одним — своей защитой. Даже судьба сына отошла на второй план. Он все бросил на меня. А я верю тебе. Только тебе — понимаешь?

— Мне придется вникать в вашу жизнь… Я могу оказаться в странной роли судьи…

— Ты имеешь на это право. — Она замолчала. И добавила взволнованно: — Больше, чем кто-либо другой.

Нужно ли это, Неля? Не пожалеешь ли ты потом сама?

Никогда! Я прошу тебя — ради меня, ради сына — не отказывайся. Не оставляй нас в эту минуту.

Хорошо… Тогда завтра привези официальное заявление, что просишь поручить мне защиту Дмитрия. И еще одно. Я сразу хочу задать тебе один вопрос, но постарайся ответить на него объективно, как человек, который лучше всех других знает своего сына. Если бы так случилось, что он нечаянно сбил человека, мог бы он при каком-то стечении обстоятельств — под влиянием страха, растерянности или по каким-то другим причинам — уехать, не подобрав пострадавшего?

— Никогда! В этом ты можешь быть абсолютно уверен.

— Я так и думал. Спасибо.

Ты мне говоришь спасибо? — В голосе ее послышалась горечь.

— Да, тебе. Ну, а если бы не он, а кто-то другой, до него, сбил человека, мог бы он проехать мимо, не подобрать его?

— Думаю, что нет. Скорей всего — нет.