Дорога на остров Пасхи (сборник) - Страница 9

Минуты растянулись в часы. Постепенно я перестал ощущать боль: знакомое чувство. Так же и на ринге: чувствуешь только первые удары, остальные просто встряхивают тебя, но боли уже нет. Наконец, когда моя правая снова обрела чувствительность, я, улучив момент, раскрытой ладонью врезал Арту по уху, что привело его в секундное замешательство; после чего заехал ему левым кулаком в висок. Арт заворчал, как сердитый пес, но он и не думал сдаваться. Пришлось врезать ему еще разок. И, знаете… Злость прошла. Так же внезапно, как и появилась, когда я вдруг вспомнил, ЗАЧЕМ мы здесь.

Я обеими руками спихнул Арта с себя и поднялся. Все тело дрожало в боевом запале, и некоторые внутренние органы настойчиво требовали опорожнения. Физиология, против нее не попрешь! Адреналин, как метлой, выбрасывает из организма все лишнее. В боксе обычно это делаешь перед боем, и проблем не возникает.

Я взял Арта за шиворот и поставил на ноги. Протянул ему руку.

– Арти! – сказал я. – Прости! Я был неправ.

Арт стоял, еле заметно покачиваясь. Я ожидал, что он меня сейчас треснет. Я знал, что он так сделает, и был готов.

Поэтому, когда Арти ударил меня в грудь – совсем не больно, скорее обозначив удар, нежели по-настоящему нанеся его – я даже не почувствовал.

Если бы он ударил меня в лицо, то все началось бы заново. Но Арт это тоже понимал. Как понимал и то, что последнее слово должно остаться за ним – ведь это я его обидел. И он несильно треснул меня в грудь.

Последнее слово всегда должно оставаться за НАСТОЯЩИМ ИНДЕЙЦЕМ. И, хотя Арт тогда еще не знал ТАЙНЫ, а, узнав, так до конца и не поверил в нее, но он всегда был НАСТОЯЩИМ ИНДЕЙЦЕМ. За это я ручаюсь. И, если кто-нибудь вздумает при мне сказать о нем что-то плохое, тот здорово пожалеет.

– Пошли умоемся, – сказал я. – Как-то некрасиво… с такими рожами…

Арт кивнул.

И мы направились к выходу. Так же, как и пришли – по разные стороны «УАЗика».

Все окончательно перепуталось в моей голове. Кто для кого кем является? Мне это совершенно непонятно. Я пытаюсь провести какие-то параллели, найти какие-то аналогии, и у меня ничего не получается. Люди, их лица, их поступки, их слова, их мысли, – все крутится вокруг моего отца, как планеты вокруг Солнца. По крайней мере, для меня.

Дело в том, что дядя Вова слинял, прожив с матерью немногим больше года. Он не ушел, не устроил скандал, не хлопнул дверью… Он просто слинял.

Собрал вещи и уехал в командировку. А потом сообщил телеграммой, что возвращается в семью. Мол, семья для него важнее. Так, словно мы с матерью никогда не смогли бы стать его семьей. Так, будто бы она не ради него разрушила свою.

Попробуйте-ка, разберитесь в этом! Отец Арта сначала забыл про семью, а затем, когда ему в голову что-то ударило, вернулся. Дядя Вова тоже – сбежал от супружницы и детей, а потом, когда надоело платить алименты, прибежал на родной порог, поджав хвостик.

А может, нет? Может, они осознали свою ошибку? Может, они просто не понимали, какое место в их жизни занимает семья? Большинству людей, чтобы оценить что-то, надо это что-то потерять. «Что имеем, не храним, потерявши – плачем». Все так. Но не с отцом. Он-то не вернулся. Он всегда смотрел только вперед.

И, знаете, я часто думаю: кто на самом деле сильнее? Тот, кто может простить или попросить прощенья и начать все заново? Или тот, кто не прощает и не пытается склеить черепки?

Когда ты молод и горяч, очевидность ответа сомнений не вызывает. Ты уверен, что твердость – это самое первое проявление силы.

Но ведь склеивать черепки – это тоже тяжелая и кропотливая работа, требующая упорства и усердия. И какой-то силы. Так я стал думать с возрастом.

Но сейчас я знаю третий ответ, и он мне кажется самым правильным. Для того, чтобы начать заново, требуется сила. И для того, чтобы все забыть, требуется сила. Но эти решения принимаются не головой, а сердцем. Ты никогда не сможешь себя заставить сделать то или другое. Ты просто будешь это делать, вот и все. Делать так, как велит тебе сердце.

И дай Бог тебе силы на твоем пути! И не бойся не вернуться!

Мы вышли из сарая и подошли к бочке, стоявшей на углу дома, под водостоком. Падая, я обо что-то ударился головой и рассек кожу. Кровь тоненькой струйкой змеилась по шее и капала за воротник. Я чувствовал, как футболка прилипла к спине. И еще я чувствовал какую-то опустошенность. Ужасную опустошенность, словно я бил не Арта, а самого себя.

Арт тоже старался не смотреть мне в глаза. Наверное, он все еще злился. Только на кого? На меня? Или на себя?

Мы молча умывались, плеская розовой от крови водой на ярко-зеленую, словно нарочно выкрашенную, траву.

– У тебя есть сигареты? – сказал угрюмо Арт.

Я похлопал по карманам и обнаружил, что оставил пачку в той, городской одежде.

– Нет. Они в доме. Сходить?

Арт цыкнул. Наверное, это должно было означать отрицание.

– Не надо, я все равно не курю.

Глупо… Он не курил, но спросил меня о сигаретах… Глупо…

– Он ее сильно любил? – так же невпопад спросил я. – Ну, твою… – я уже не мог сказать «мать». Хотя бы потому, что отец ее любил, если верить Арту. – Маму? – я произнес это слово как-то быстро и скомканно, мысленно ругая себя за то, что забыл, как ее зовут. Ведь Арт сказал. Всего один раз, но сказал, и я должен был запомнить.

– Риту… – медленно, нараспев, с тягучим кавказским акцентом сказал Арт. – Да. Очень сильно. И как-то… По-особенному.

Арт зажал пальцами свой мясистый нос и запрокинул голову.

– Я не могу вспомнить о нем что-нибудь плохое, – сказал он гнусаво, как испорченное радио. – Я это говорю не потому, что ты его сын. Просто… – он пожал плечами и еще раз цыкнул. – Он действительно был хороший. Но… Не наш.

– Разве так бывает? – спросил я. Видимо, я окончательно ударился в пустословие. Я прекрасно знал, что так бывает; бывает сплошь и рядом, но мне очень хотелось говорить и говорить с Артом. Говорить об отце, видеть его отражение в других людях.

– Да. Бывает, – Арт помолчал. И потом перевел разговор на другую тему.

– Знаешь, я сам тогда очень сильно влюбился: одновременно с твоим отцом. Это была моя первая любовь. Не знаю, что на меня нашло – я словно заболел. Она училась со мной в одном классе – девочка из очень обеспеченной семьи. У нас в школе все были такие. Я говорил, что ходил в элитную школу?

Я улыбнулся.

– Нет. Но разве могло быть по-другому?

– Ты опять смеешься?

– Я не смеюсь, Арти. Продолжай.

– Ее привозили в школу на «Мерседесе» – с водителем и охранником. У мамы была «десятка», и я всегда просил ее останавливаться за углом. Эта девочка даже не смотрела на меня. У папы в то время был «БМВ». Почти новый, но с калининградскими номерами: сразу видно, что машина подержанная. Не твоя, а из-под чьей-то задницы. Так что «БМВ» тоже проблему не решал. Я бесился. Мне казалось, что если я подъеду к школе на «Мерседесе», то эта девочка сразу обратит на меня внимание. Ну, знаешь, как это бывает в детстве: посмотрит в мою сторону, положит голову на плечо, поцелует. Больше ничего и не надо. Так ведь?

– Наверное.

– Не знаю, почему, но однажды вечером, когда мне было совсем грустно и тоскливо, я решился и рассказал обо всем твоему отцу. Я не видел в нем отца, но он всегда был мне другом. Он усмехнулся и сказал, что все будет хорошо.

– И что? Он пригнал «Роллс-Ройс»? «Феррари»? «Ламборгини»?

Арт засмеялся.

– «Роллс-Ройс»… У него не было даже приличного костюма, не то, что машины. Нет. Он не открывал двери ключами, ты же знаешь. Он их ломал.

– И что же он сделал?

– Не обижайся, Сандрик. Ты хоть и его сын, но тебе до него пока далеко. Он сказал мне: «Через неделю она будет твоей. Есть два способа покорить женщину. Тебе подойдет второй. Он несколько более длительный, чем первый, придется потерпеть. Но в любом случае – не больше недели. Ты готов?». Он еще спрашивал! Я не поверил ему. А он процитировал мне Киплинга: «Но знатная леди и Джуди О’Греди во всем остальном равны». И добавил: «Киплинг не мог ошибаться. Не зря же он до сих пор – самый молодой из всех Нобелевских лауреатов в области литературы». А я все равно не верил: ни Киплингу, ни литературе, ни тому, что женщину можно увлечь одними только словами.