Дорога на остров Пасхи (сборник) - Страница 7

Он сказал:

– Я ценю то, что он для меня сделал.

«Ну что ж? И на том спасибо», – подумал я.

Потом я, конечно, понял, что напрасно спросил его об этом. Зачем? Любил – не любил, какая разница? Ведь он приехал, не так ли? И он мне помог. Один я бы не справился. А это, знаете, стоит гораздо дороже, чем ответ: «Да, конечно, любил. Очень любил. Его все кругом любили. Прямо-таки заходились в судорогах от любви!».

Потому что поступки важнее, чем слова. И Арти совершил поступок, достойный НАСТОЯЩЕГО ИНДЕЙЦА.

Но это сейчас я все понимаю. А тогда мне почему-то очень хотелось выяснить, любил ли он моего отца, или относился к нему, как я – к дяде Вове?

В общем, тогда я так и не разобрался.

Ну, а что – дядя Вова? Так ли он был плох? Не знаю. Я же не мог оценивать его объективно. Да, мать мне все объяснила. Однажды, когда мы были одни, она пришла, села рядом и обняла меня. Крепко и нежно, как давно уже не обнимала.

Она сказала, что знала дядю Вову еще до того, как познакомилась с отцом. Что он, можно сказать, ее первая любовь. И что она счастлива. Теперь она счастлива.

Мать могла говорить все, что угодно. Она чувствовала запас моей прочности. Она знала, что я не стану ей возражать – хотя бы потому, чтобы не расстраивать ее. Я просто молча кивал, и этого было достаточно. В тот день реплики мне не полагались. Она захотела поделиться со мной своим счастьем – о’кей! Едва ли она ждала от меня ответной откровенности. Потому что тогда я бы ей вывалил, что индейцы с острова Пасхи пожалели бы стрел на эту жирную белую задницу, за которую она выскочила замуж, не успев сносить пары башмаков после предыдущего мужа, как говаривал старина Гамлет про свою матушку Гертруду (у него были похожие проблемы). Правда, я находился в лучшем положении по сравнению с Гамлетом – моему отцу никто не вливал яд в ухо.

И все же дядя Вова был для меня омерзителен не менее, чем Гамлету – Клавдий. Случилось это следующим летом. Следующим после того, как ушел отец.

Мы втроем поехали в Крым: дядя Вова, мать и я. Сняли комнату в небольшом чистеньком городишке на берегу моря. В комнате стояла двуспальная кровать, а мне досталась раскладушка на лоджии. Прекрасно! Я был доволен. Раскладушка так раскладушка, лишь бы отдельно.

Знаете, я очень боялся услышать, как они будут ЭТИМ заниматься. Ужасно не хотел. И все же – услышал.

В первый же день я сильно обгорел. Я, как и отец, никогда не загораю до коричневого цвета. Мы с ним всегда становимся темно-красными, как хорошо настоявшийся чай каркаде.

Ну, вот я и обгорел. И у меня жутко болела спина, поднялась температура, кружилась голова. Короче, я не мог уснуть. Не уложился в контрольный срок, который они мне отводили. Я просто лежал на животе и не шевелился, что вполне естественно, потому что вся кожа у меня горела. Я чувствовал себя недожаренным бифштексом, который успел подрумяниться с боков, а внутри него осталась сырая кровь.

И вдруг я услышал тихое сопение. Такое тихое, даже можно сказать, деликатное. Но – неуклонно нарастающее.

В те годы я не знал наверняка, что оно должно означать, но догадывался. Мы, мальчишки, рассказывали друг другу кучу анекдотов на эту тему. Правда, не всегда знали, где нужно смеяться, поэтому напряженно следили за рассказчиком и друг за другом.

Значительный вклад в мое сексуальное образование внес Виталька Баскаков, по секрету поведавший, что означает слово «блядовать». Слово было каким-то некрасивым, неприятно режущим слух; с самого начала было ясно, что оно должно означать что-то ужасное. Какое-то жуткое извращение. Так оно и оказалось.

Если верить Витальке, то «блядовать» (я попытаюсь оперировать медицинскими терминами) – значит проводить половой акт, не вынимая член из влагалища, тогда как его полагается вынимать после каждой фрикции. И я в это верил.

Он же сообщил мне, что его двоюродный брат (старше нас на год) со знакомой девчонкой вырастили в банке маленького человечка. Для этого потребовалось всего ничего: от брата – сперма, и от девчонки – девчачья сперма; Виталька уверял, что такая существует. Я загорелся этой идеей и хотел немедля приступить к опытам, но у меня не было знакомой девчонки. Ерунда, я бы увлек кого-нибудь своим энтузиазмом, но мне нужно было знать наверняка, что дело выгорит. Я спросил Витальку, не может ли он показать мне этого человечка, и Виталька ответил, что обязательно покажет. Обязательно. На днях.

Через неделю оказалось, что человечек умер, и я отказался от своей затеи. Но не потому, что почувствовал подвох; мне казалось, что я не перенесу смерть близкого существа. Ведь тогда я был бы ему как отец.

Теперь вы видите, какой я доверчивый. Точно так же – безоговорочно – я поверил и отцу. Поверил в его ТАЙНУ.

Правда, есть одно очень большое отличие. Теперь я знаю, что означает просторечное «блядовать», и не пытаюсь выращивать в банках маленьких человечков, потому что все это – чушь.

Тогда как ТАЙНА – существует.

Можно пережить омерзительное пыхтение дяди Вовы, можно смириться с тем, что никогда не станешь отцом человечку из банки, можно «блядовать», чем мы и занимаемся с Наденькой; правда, все реже и реже, – но нельзя даже подумать, что ТАЙНЫ не существует. Иначе – все зря?

Конечно, нет. Каменные истуканы острова Пасхи вам подтвердят. Ну, а если вы и им не доверяете – спросите Арта. Он малый без воображения, но честный. Спросите его – он вам ответит.

Мы подошли и стали рядом с серым «УАЗиком». Он занимал почти всю ширину сарая: от боков машины до стен оставалось не более метра. Меня удивило то, что машина стояла, обращенная передом к воротам. Обычно отец поступал наоборот: заезжал в сарай передом, а выезжал – задним ходом. Но сейчас он специально поставил машину так, чтобы было легче выехать. Чтобы НАМ было легче выехать.

«УАЗик» был чистенький, опрятно блестевший в красноватых лучах заходящего солнца. Мне всегда нравилась его дружелюбная физиономия: круглые фары, будто удивленные глаза, ячеистая сетка воздухозаборника и прочный железный бампер, широкий, как улыбка, которую не портили даже массивные крюки, напоминавшие клыки добродушного бульдога. Лобовое стекло походило на лоб мыслителя: таким оно было высоким и чистым.

– Ну что? Пойдем дальше? – спросил я Арта.

Ответа не требовалось: и так было понятно, что надо идти дальше, обследовать весь сарай до конца; об этом недвусмысленно говорил ключик, висевший на гвоздике, вбитом во внутреннюю сторону двери. Но я все-таки спросил – наверное, потому, что еще не был готов к этому пути. «Если боишься не вернуться – значит, ты не готов начать путь». Ведь так было написано в записке? А я очень боялся не вернуться. Мне почему-то захотелось броситься и убежать с этой дачи прочь, обратно в город: затаиться, жить своей тихой, размеренной жизнью, втайне мечтать о Наденьке и ее ножках, делать неблагодарную черновую работу в газете и… Ждать нового звонка. Ждать, пока отец не позвонит и не скажет:

– Ну, что ж ты, Сандрик? Не решился войти в сарай? Не решился пойти до конца?

С другой стороны – «некоторые двери приходится ломать». И мы это уже сделали. Стало быть, мы начали путь, даже не подозревая об этом.

– Конечно, пойдем, – ответил Арт, и в его голосе было куда больше уверенности, чем у меня в душе.

Арти поставил меня на место. Он умел быть разным. Когда дело касалось пустяков, он горячился, давая волю южному темпераменту: сверкал черными глазами, размахивал руками, выкрикивал непонятные слова, но если речь заходила о чем-то серьезном, то и Арт становился серьезным. И очень твердым. Спасибо ему за это.

Не сговариваясь, мы обогнули «УАЗик» с разных сторон и пошли, протискиваясь между машиной и стеной.

Мы дошли до середины, когда я услышал голос Арта:

– Саша! Ты думаешь, он жив?

Черт побери! Думал ли я, что он жив?

Я боялся задавать себе этот вопрос. И уж тем более – боялся задать его Арту. Наверное, и он тоже, иначе спросил бы напрямик, а не в тот момент, когда между нами было «две тонны надежного армейского железа», – так обычно называл «УАЗик» отец.