Дорога на Элинор - Страница 13
– Я почему спрашиваю, – продолжал он. – У меня школьный товарищ был – Ресовцев Эдик, мы в сто тридцать шестой учились. Потом потеряли друг друга, и вот читаю…
Терехов замолчал, чувствуя, что объяснения его излишни, его не слушают, никому не интересны его слова, но рассматривали его эти люди откровенно, как в зоопарке разглядывают экзотическое животное марабу, которое никогда не видели. Терехов смешался, даже отступил на шаг и оглянулся – ему показалось, что старички смотрят не на него, а на что-то или кого-то позади, но аллея была пуста, только женщина в темно-коричневой кожаной куртке до колен медленно удалялась по аллее.
– Так я спрашиваю… – начал он опять, больше всего желая повернуться и бежать отсюда подальше, взгляды давили, выдавливали, толкали, а старичок, рассуждавший о вредоносной сущности американской внешней политики, вдруг сказал:
– Вы лучше у нее спросите, она должна знать, а мы что, мы люди маленькие, а дома тут большие…
– У кого спросить? – растерялся Терехов, и старичок взглядом показал на удалявшуюся женскую фигурку. Женщина шла медленно, будто действительно ожидала, что ее кто-то догонит, пойдет рядом, задаст вопрос… Москвички обычно более торопливы в движениях, Терехов давно это приметил; даже когда они с Маргаритой просто прогуливались по улицам или возвращались из театра, она шла быстро, ему приходилось не то чтобы бежать, но заставлять себя идти быстрее, чем ему хотелось, он как-то сказал ей об этом, и Маргарита удивленно ответила: «Я всегда так хожу, с чего ты взял, что я бегу?»
– Кто это? – вырвалось у Терехова, но старички больше не обращали на него внимания, повернулись к давешнему оратору, и тот продолжил свои разглагольствования с того места, на котором они были прерваны появлением постороннего. Ясное дело, все беды российские – из-за гнусных американцев. Сначала они Советский Союз развалили, а теперь на российскую независимость покушаются. В иное время Терехов непременно остался бы и поспорил, он не любил недоказанных предположений и обычно старался разбить их ясными и точными аргументами, но сейчас его не волновали всякие глупости, он смотрел вслед женщине, уже дошедшей до конца аллеи и остановившейся на бровке тротуара, видимо, в раздумьи – переходить улицу здесь, рискуя попасть под колеса вынырнувшей из-за поворота машины, или идти вправо, до светофора, а это довольно далеко, метров двести.
Должно быть почувствовав на себе чужой взгляд, женщина обернулась на мгновение, но лица ее Терехов разглядеть не успел – она ступила на мостовую и пересекла ее, лавируя в потоке машин.
Терехов пошел вдоль аллеи в сторону шумной улицы, напрасно он сюда ехал, только зря время потратил. Нет, – подумал он, – не напрасно. Вообще-то он не собирался искать дом Ресовцева, разве что обнаружил бы его по чистой случайности. Ему просто хотелось увидеть район, где тот жил. Проникнуться аурой, почувствовать что-то, что помогло бы ему понять, на самом ли деле Ресовцев был автором «Элинора». Нет, даже не это главное. Терехов хотел разобраться в самом себе, в изменениях, которые произошли с ним за эти дни.
Странно он вел себя, нелогично, не так, как сам от себя мог ожидать. Он отдал «Элинор» в издательство, потому что так сложились обстоятельства и иного выхода не было. Но почему за все эти дни ни разу не задумался над тем, что произошло с его собственным романом? Кто-то выкрал у него рукопись, заменил, и что же этот негодяй сделал после подмены? Передал диск с текстом Терехова автору «Элинора»? То есть – Ресовцеву? Но если так, то еще месяц назад Ресовцев знал – или мог догадываться, – у кого находится его роман. Почему не нашел Терехова сразу, не позвонил, не выяснил отношения?
С логикой у меня в последнее время неважно, – подумал Терехов. Если на «Вторжении в Элинор» оказалась моя фамилия, то, получив диск с файлом романа «Смерть, как видимость», Ресовцев мог обнаружить над заголовком собственное имя – и кому тогда он мог предъявить претензии? Оба они оказались в одинаковых обстоятельствах – с той разницей, что Ресовцев, по-видимому, не торопился отдать рукопись в какое бы то ни было издательство.
И если уж быть до конца логичным, то почему я ищу дом, где жил этот человек, а не издательство, где он мог тусоваться, наверняка он куда-нибудь обращался если не с этим своим опусом, так с другим, не может быть, чтобы этот человек написал за свою жизнь один-единственный текст, так не бывает, литературный опыт приходит с годами и с публикациями, почему я об этом тоже не подумал, у меня ведь в каждом издательстве есть знакомые, с которыми говорить проще, чем со старичками у газетного киоска или с милицейским майором, подозрительным уже хотя бы по роду службы…
Наверно, он сюда для того и ехал, чтобы в голову пришла эта очевидная мысль – мысли порой лишь выглядят очевидными, а на самом деле являются в свое время, не раньше и не позже. Как смерть.
Терехов вздрогнул, подумав о смерти – он дошел до конца аллеи и стоял теперь на том месте, где несколько минут назад видел женщину в коричневой куртке. Нужно было обладать изрядным безрассудством, чтобы перейти улицу именно здесь – машины мчались сплошным потоком, будто камни в быстрой горной реке.
На противоположной стороне улицы незнакомка прислонилась к тыльной стороне киоска и смотрела в сторону Терехова, сложив на груди руки.
Взгляд притягивал, и Терехов бросился вперед, как пловец в бурный океанский прилив. Что-то стало со слухом – он не слышал, как сигналили водители, а ведь они наверняка нажимали на клаксоны и громко выражались в адрес обезумевшего пешехода. Терехов шарахнулся в сторону от внезапно возникшего «Камаза», рванулся вперед и успел выскочить на тротуар за секунду до того, как позади него на большой скорости промчалась легковушка. Почему-то мелькнула мысль: «Как я машину в милиции опишу, если я ее даже не видел?»
Слух вернулся, шум улицы, визг тормозов, но что-то приключилось теперь со зрением: женщины не было не только у киоска, но и вообще в ближайшей окрестности, будто она Терехову всего лишь привиделась, но он точно знал, что это не так – вот здесь она стояла три секунды назад, именно столько времени понадобилось ему, чтобы пересечь улицу.
Он обошел киоск – это оказалась сувенирная лавка, на прилавке стояли многочисленные матрешки с лицами Путина, Ельцина, Горбачева, Ленина и почему-то Чайковского, который в этой политической компании выглядел так же нелепо, как сам Терехов, стоявший посреди тротуара и не понимавший, куда исчезла коричневая куртка.
Из темноты киоска, будто из недр просыпавшегося вулкана, появился молодой продавец, патлатый парень в джинсовом костюме, и сказал, обращаясь не лично к Терехову, а к воображаемому покупателю, среднестатистической личности, не знающей российской истории:
– Самые лучшие матрешки в Москве – Борис Николаевич, между прочим, совсем как живой, вот даже царапина на носу, это не заводской брак, он действительно поцарапался, когда в девяносто первом на танк влезал…
– Здесь женщина проходила, – выдавил из себя Терехов. – В коричневой куртке до колен…
Он не надеялся на ответ, но получил его сразу, парень даже на секунду не задумался:
– Женщина в коричневой куртке, чтобы вы знали, это Жанна Романовна Медовая, менеджер в фирме, занимающейся распространением представленной на прилавке продукции.
– Ага, – сказал Терехов, не очень понимая, какое отношение может иметь стильная и удивительная женщина к этой разноцветной нелепой вампуке. – И она…
Теперь он уже точно ждал продолжения, но именно на этот раз его не последовало, продавец переставлял с места на место матрешки – Ельцина в затылок Ленину, а Путина – лицом к лицу с Чайковским, на Терехова он больше не обращал ни малейшего внимания, будто потерял к нему всякий интерес, поняв, что покупать тот ничего не будет, а за информацией ему следовало бы обратиться совсем в другое место.
Удивленный внезапной немотой продавца, Терехов собрался было задать еще один наводящий вопрос (парень наверняка знал, где можно найти Жанну Романовну Медовую), но слова не пожелали говориться, потому что затылок Терехова неожиданно занемел, как немеет нога от долгой и неудобной неподвижности. Кто-то смотрел ему в затылок, и это ощущение оказалось настолько явственным, что Терехов обернулся не сразу – поднес ладонь к макушке, пощупал, будто место, куда упирался взгляд, могло нагреться от переданной психической энергии.